Ад на каждой странице

Ирина Дудина. Рай и Ад: Стихи. – Вена: VIZA, 2006, 182 с.

Где же рай? Ад – на каждой странице. Обычный питерский ад, где в подъездах пахнет мочой, пьянство тотально, а злая собака души облаивает прохожих, в стихах Дудиной сатанеет: в подъездах смердит трупами. Блондинка-управдом из бывших валютных проституток обшаривает «разлагающуюся субстанцию», но ее уже кто-то опередил. С жильцов подъезда собирают деньги «за то, что трупаря вывезут к вечеру». «Мы не убивали этого пацана, – жаловались встревоженные люди. – Почему мы должны за него платить?» – «Не заплатите, еще два дня нюхать будете». Это был «красивый парень лет тридцати. Он, безусловно, принадлежал к миру элиты». В другом стихотворении бомжи убили мента и пили его кровь, чтоб спастись от голодной смерти. В следующем, наоборот, менты убили бомжа: «Они были в принципе сыты, но нужен им был витамин. В глуби у них обнаружился пониженный гемоглобин».

Ахматова имела дерзость и смелость жить и писать в образе императрицы, обитающей во дворце имени Своего Величества, будь то комната в коммуналке или будка в Комарово. Усугублявшуюся достоевщину она обходила молчанием, по-царски оставаясь со своим народом «там, где мой народ, к несчастью, был». Ирина Дудина – столь же дерзкая ей противоположность. Будто именно Ира живет в блокадном Ленинграде, и трупы в городе – рутинное явление, начиная с 1917 года, а за век можно привыкнуть настолько, чтоб считать это в порядке вещей.

Лирическая героиня Дудиной – гибрид Сонечки Мармеладовой с Верой Засулич. Простодушная, как ангел: всматривается, называет увиденное, участвует. Но для души ангела (где, небось, и притаился рай) – весь этот мир все же сторонний, так что он веселит, а не ужасает, будто попал на дискотеку. В дивертисментной составляющей города приходится кое-что претерпеть: «Я пассивная курильщица и наркоманка пассивная. Всеми знакомыми некий кайф ищется, а я кайф получаю насильно. В клубах дыма табачного и конопляного я брезгливо сужаю носовые проходы и мечтаю не о нирване, а о том, как окунусь в ванну и погружусь в чистую воду». Но «яма мы», в которую ангел-душа возвращается из «тьмы я» – некий проделанный червями-людьми узор, настоящее же испытание – «Шестисоттонное небо плющит меня. А шестисотмиллиарднотонная земля, напротив, выпучивает на поверхность». Вот где надо следить за равновесием: чтоб не расплющило и не вспучило.

Стихи Дудиной – рэп, ритм русского (ну пусть «постсоветского») Гарлема, что неудивительно, ибо она – из Осумбезов (Товарищество Мастеров Искусств Осумасшедшевие Безумцы). Родионов выиграл некогда слэм в Москве, Дудина – в Питере. Родионов – про Москву окраин–приматов–ларьков–рюмочных, Дудина – про зачервивевший Питер, в «яму мы» которого она бесстрашно заходит, потому что «тьма я» еще страшнее. Все же Дудина закончила философский факультет, знает про бездны этого ускользающего «я». Но если философское одиночество души еще терпимо (для веселой, буйной, смиренной, рыжеволосой, добросердечной, прикольной Иры – такой же, как ее лирическая героиня), то с небытием любви героиня смиряться не собирается. Небытие любви – новое явление, впервые обнародованное Мишелем Уэльбеком.

«Я смотрела в его глаза холодно и позволяла себя использовать, как живую куклу Барби, как живого заменителя какой-то резиновой женщины, которую он мечтал полюбить, но еще не встретил, шестой мужчина был для меня хорошим заменителем искусственного фаллоса». Этот длинный перечень любовных связей желчно обозначен, как у Уэльбека, словом «онанизм». Любви больше не существует. Она ушла, как вена из-под иглы, в «тьму я» из «ямы мы». Не понравилась ей яма. «Любимый мой, ты не родился, твоя мамаша сделала аборт». Другой потенциальный любимый «сдох на той далекой, на афганской». Вместо них «Новый русский предложил мне интим. – Я даю шестьсот баксов». «Мне так хочется шестьсот баксов», – думает героиня, «но я скромный, нескромный русский поэт. Я сказала новому русскому нет». Поэт, потерявший сегодня все привилегии, а стало быть, и долженствования, не может продать последний бастион – любовь. Даже если она ушла из видимого бытия. «Я ветеран сексуальной революции и ее инвалид», – вздыхает героиня, которая отдает любовь единственному достойному персонажу – сыну. «Я пытаюсь целовать его в щеку. Убегает, не оглядываясь никогда. Он красив, словно ангел». Раз есть ангел, есть и рай, где он обитает. «Он мультики смотрит, я ему не нужна, он научился быть без меня. Он один. Я одна. Я одна».

Это единственное лирическое стихотворение, остальные – эпос. Не героический, конечно: отчасти – городской фольклор, отчасти – дневник медсестры, мечущейся между операционной и моргом. Ирина Дудина – свободный радикал (наряду с Родионовым, Емелиным). Есть другие поэты – антиоксиданты, иначе говоря, противокислородные подушки. Но если свободные радикалы ускоряют смерть организма, а антиоксиданты способствуют его выживанию, то возникает вопрос философского порядка: почему организм сам вырабатывает свободный радикализм, а антиоксидантами его приходится пичкать насильно? «Искусство делают сумасшедшие люди, у которых повреждена крыша. Через пробоины идет связь с космосом» – так объясняет автор свои Рай и Ад в послесловии. Пробоины нынче не женятся на литературных традициях, зияют сами по себе, как у Дудиной. Она и по жизни – оторва, в прямом смысле слова, ей нечего терять, кроме пробоин (и двоих детей), ее талант чревовещателен, что редко встречается, хотя гармонии, она же рай, я бы ей пожелала.