Сапожник из Ньюкасла

– Александр Павлович, можно считать, что это ваше первое «Избранное». Дождались┘

– Не совсем «Избранное», хотя в книгу действительно вошло несколько важных, ключевых для меня вещей. Во-первых, сам цикл «Письма в Париж о сущности любви»; в свое время я получил премию журнала «Дружба народов» за публикацию этих стихов. Во-вторых, работа, которую многие годы я считал главной работой своей жизни – поэма «Песни восточных славян». Со стороны, конечно, виднее, но мне кажется, это вещь трагическая┘

– А в чем трагедия? В сюжете или тут что-то глубоко личное?

– И личное, и сюжет. Дело в том, что автор, который фигурирует там одновременно как герой, по ходу сюжета в каком-то смысле становится конформистом. А нет ничего хуже, по-моему, чем быть конформистом, приспособленцем. Трагедия же в том, что столкновение человека с государством, которое проходит в самых разных ракурсах, от домоуправления до более крутых органов, существует еще и в чисто лирическом плане. Казалось бы, что может быть более далеким от государственных дел, чем любовь? Но государство всепроникающе, оно, к сожалению, и в интимных, в сердечных делах не оставляет человека в покое. Время действия поэмы – советские годы, хрущевско-брежневский период. Время тотальной несвободы, в том числе и интимной.

– «Письма в Париж» – вещь совсем иная. И время пульсирует в ней другое. Начало девяностых, свобода на грани хаоса┘

– По сути, этот цикл – собрание эпистолярных стихов, которые имели реальную подоплеку, повод и адресата. То есть письма как таковые, не стилизация. Они действительно отправлялись в Париж, потому и записаны в строчку, а не четверостишиями. А еще в книжке отражены стихи времен моего первого путешествия во Францию и стихопроза, связанная со вторым путешествием. Будучи в Париже, я за пять дней написал тридцать стихов экспромтом. Количество впечатляет, да? Экспромты вообще сопровождают меня на протяжении всей жизни. Я никогда не относился к этому жанру с пренебрежением, скорее наоборот. Очень люблю апокрифическую историю про Пушкина, который, выходя из ресторана «Яр», встретил мальчика. «Вы Пушкин?», – спросил мальчик. «На что вам?», – ответил Пушкин. «Это вы написали «Черную шаль»?» Поразительно! Пушкин – как Булат Окуджава. Вся Россия пела «Гляжу, как безумный, на черную шаль». «А кроме «Черной шали» вы больше не знаете ничего?» – спросил Пушкин. «Нет». И Пушкин тут же говорит: «Вы знаете одну лишь «Шаль»./ Какая жалость!/ Моя, мой милый, это шаль./ А проще ≈ шалость». Этот мгновенный экспромт вы не прочтете в собрании сочинений. Альбомная поэзия, стихи на случай┘ Странным образом, несмотря на то что мы стали довольно свободны по отношению к жанрам и формам, альбомной поэзии все-таки еще боимся. Скажем, в журналах ее почти нет. Тут, по-моему, дело в стереотипах. В дурацком пафосе и делении искусства на серьезное и несерьезное. С другой стороны, не все, конечно, и стоит печатать. Некоторые шутки, экспромты живут одну секунду. Умрут – туда им и дорога. Они свою функцию выполнили.

– Иногда складывается ощущение, что вы не пишете, а говорите и думаете стихами, мастерски используя стихотворную форму в своих целях. Что для вас первично: звук, образ, ритм – или все-таки мысль?

– Когда как. Если иметь в виду «Письма в Париж», например, или «Экспромты на полях дождя», то там мне действительно хотелось изложить ряд мыслей, связанных с сегодняшним временем, и не только сегодняшним. Размышлять об этом мне и вправду иногда легче в стихах, чем в прозе. Скажем, меня не оставляет мысль, что, если бы Россия прислушалась к гоголевским «Выбранным местам из переписки с друзьями», а не к грозному окрику Белинского, ее история могла быть менее трагичной. Случайно пришедшее в голову четверостишие: «Так в известном письме/ выражает сомнение/ наш неистовый смерд/ в компетентности гения» – кажется мне важным, и я вставляю его в контекст своих прозаических размышлений. Прозой я здесь не обошелся бы, это точно. Меня восхищает откровенность Бродского, который в нобелевской речи говорил, что иногда все решает рифма. Действительно, очень часто ничего не получилось бы дельного, если б случайно в голову не пришла рифма, которая дает неожиданный поворот мысли или сюжету. Но ведь это и так, и не так. Тем более что задним числом картину восстановить практически невозможно. Нет, не уверен я, что есть у меня во время письма какая-то рациональная заданность. А, может быть, и есть, зависит от случая. Иногда стихи имеют до двадцати-тридцати вариантов, хотя, разумеется, не всегда. Автор ленив, отсюда и стремление к экспромтам, к малой форме. Так было всегда со мной, сколько я себя помню. С отроческих лет, наверное. Когда я учился в восьмом классе, нам задали сочинение по Толстому. А я сел и написал экспромт: «Давным-давно когда-то/ в бездушной и пустой / семье аристократа/ родился граф Толстой┘» И так далее. Разделался с темой за первые пять минут, собрал вещи и отправился гулять. После чего меня исключили из школы на месяц. А когда я вернулся, учитель, стоя ко мне как-то боком, не глядя в глаза, сказал: «Возьми». И дал мне какой-то фолиант. «А когда отдать?». «Можешь не отдавать». Это был том Хлебникова. По тем временам, естественно, раритет. Стихи совершенно меня заворожили: «Муха, странное имя, красивое, ты лапкою рыльце моешь, а там за ивою письмо ешь». Фантастическая история! Можно представить себе, что у мухи есть любовник, есть муж. И муха при виде своего мужа съедает письмо любовника┘ А какая удивительная звукопись, какая свобода! Хлебников не только гордость России, но и гордость нашей цивилизации, младший в семье пророков. Поэт, который никак не уступает Пушкину или Лермонтову, а в чем-то их даже и превосходит. Я горд тем, что был составителем и комментатором маленькой книжечки Хлебникова, которая вышла года четыре тому назад.

– На ваших выступлениях я был свидетелем явного недопонимания публикой. Стихи звучат серьезные, даже трагические, а люди в зале смеются. Наверное, это связано с вашей репутацией шутника, с обманчивой легкостью ваших текстов.

– В каком-то смысле это огорчительно. Но я стараюсь не зацикливаться на реакции публики. Если нас не понимают и смеются не там, где следует, – что делать? Наверное, человек, который способен воспринимать стихи адекватно, должен быть подобен автору. Где ж его взять? Спасибо, что вообще реагируют.

– И все-таки. Где, по-вашему, сегодня обитает наиболее адекватный читатель поэзии: в журналах, у книжной полки, может быть, в интернете?

– Я восторженный поклонник интернета. И чувствую, что читателей стихов там сегодня больше, чем у печатных изданий. Это с утилитарной точки зрения. А с главной точки зрения, вообще не важно – печататься или нет. Есть замечательный рассказ Марка Твена, герой которого попадает на небеса и узнает там, что лучший поэт Земли не Шекспир, не Гомер, не Данте, а некий сапожник из Ньюкасла. Почему? Видимо, он не печатался ни в издательствах, ни в толстых журналах, ни в интернете, а просто тачал сапоги и писал стихи. И Господь обратил на него внимание.