Юрий Кувалдин Леонид Сергеев. Заколдованная: Повести и рассказы. – М.: АГУМАА, 2005, 736 с.
Леонид Сергеев. Вперед, безумцы: Повести и рассказы. – М.: Новый Ключ, 2005, 736 с.
Кого ни спросишь, никто не знает Леонида Сергеева. С такой фамилией можно, конечно, стать чуть-чуть известнее, чем, скажем, с фамилией Иванов. Хотя и Ивановы у нас могут быть звонкими брэндами с присовокуплением к фамилии собственно самого вполне расхожего имени, например, Георгий или Вячеслав. Что ни говори, трудно идентифицироваться в великой и могучей... А Сергеев словно не думает вовсе об этом, пишет и пишет, все время пишет, всю жизнь пишет. Уже стариком стал, а все пишет. И в молодости, когда я с ним по стакану выпивал то в Домжуре, то в подвале ЦДЛ, он всю дорогу писал.
Искусство прозы требует работы над незаметными для читателя вещами. Например, над соотношением изображения, авторской речи и диалога. Сергеев понимает, что сплошной диалог говорит о малоталантливости, поэтому у него сильной стороной является изображение. Сергеев согласен со мной, что, соотношение основных приемов в прозе должно быть такое: 40 процентов – изображение; 50 процентов – авторская речь; и лишь 10 процентов – диалог.
С другой стороны, и многословие, лексический переизбыток, козыряние «умением» писать приводит к размыванию литературы, к ее уничтожению. Вообще по большому счету искусство прозы состоит в балансировке между двумя гибельными свойствами: примитивизмом и рафинированностью. Сергееву это не грозит, поскольку, как мне кажется, он интуитивно (свойство таланта) чувствует меру. Сергеев понимает, что проза – это искусство, а искусство – это отбор. Но не надо забывать и о краеугольном камне, который строители отбросили. Но эти библейские строители были явно бездарны.
Леонид Анатольевич Сергеев родился в Москве в 1936 году. Литературой занимается всю жизнь. Как-то так случилось, что Сергеев печатался в «Нашей улице» один 2001 год. Я напечатал его рассказы «Мой великий друг» (№ 1, 2001), «Новогодний подарок» (№ 2, 2001), «Тот самый чудак» (№ 3, 2001), «Зверинец в угловой комнате» (№ 6, 2001), «Заколдованная» (№ 11, 2001), «Чудаки» (№ 12, 2001), но не предполагал, что у него написано на четыре «кирпича» по 700 с лишком страниц! Впрочем, при жизни писателю не нужно суетиться, ибо, как я сформулировал окончательно, писательство есть дело загробное. Вот все, кто читал при жизни какого-нибудь Пышкина, помрут, и никто и не вспомнит, где их могилка. А тома Леонида Сергеева засияют классическим блеском, поскольку в своей прозе Сергеев максимально раскован, освобождает себя от какой-либо ориентации на сюжет, персонаж, на читателя, то есть работает как Бунин, Чехов и Толстой. Освобождает себя от читателя в том смысле, что создает зрительный, цветовой, слуховой образ мира, не заботясь о том, может ли читатель вобрать в себя как нечто целое всю громаду многочисленных описаний природно-предметного мира.
Мейнстрим для Сергеева – это Москва, скорее даже душа москвича, с ее немыслимыми полюсами, напряжением между ними, антиномичностью. Взгляд Сергеева на московский характер обусловлен двойственной и оттого загадочной, заколдованной природой русского человека – европейски-азиатской.
Своеобразными воспоминаниями из детства называет Сергеев свою замечательную повесть «Утренние трамваи», когда он пишет максимально «изнутри» – собственного тела и души, анализируя мельчайшие ощущения, микроскопическую и всегда присутствующую томительность и странность связи человека с другими и с целым миром.
Я не отношу Сергеева к числу «писателей с направлением», но мировоззрения я его, понятное дело, не лишаю, пробуя реконструировать это мировоззрение по художественным деталям. Здесь я подчеркну неприязнь Сергеева ко всякого рода отвлеченным, абстрактным схемам, к самоуверенному интеллектуализму. «Ум всегда талантлив», – говорит Сергеев в одном месте, ценя «талантливый ум» и испытывая антипатию не к интеллекту вообще, а к тотальному и рациональному схематизму. В отношении Сергеева я могу сказать, что он действительно мыслит, как и я, образами, полагая, что и философия начинается с удивления, тем более художество...
Достоевский как-то заметил: «Я пишу длинно, потому что у меня нет времени написать коротко». В этом парадоксальном заявлении я вижу глубокий смысл, потому что небрежность и беспомощность автора обычно приводят к краткости, к примитивности, а ему кажется, что он добивается ясности формулировок в результате напряженной работы над словом. Но Чехов, рассказывая о труде писателя, писал кому-то, что лаконизм, как и точность словоупотребления, дается нелегко: «Крайне трудно найти точные слова и поставить их так, чтобы немногим было сказано много, чтобы словам было тесно, мыслям – просторно». «Краткость – сестра таланта», – утверждал Чехов. На что я саркастически бросаю, даже самому Чехову: сестра, удались от таланта! Все это помнит Сергеев, постоянно совершенствующий свой слог. Но Чехов писал пустоты между словами, то есть то, что мы называем подтекстом. Эти пробелы умеет вписывать в свои вещи и Сергеев.
Эффект приближения Сергеева к классикам как будто налицо, но мозаика рассказов складывается в парадоксальную картину, вдребезги разбивающую «залакированный» образ классика. Что стоят, например, слова: «– Кому ты, пьющий, нужен? – хмыкал на это Алексеич. – Только бабе, которая тоже пьет...» Противоречивость суждений персонажей – отличный противовес академической «выстроенности» биографии: посмертные некрологи по стилю часто больше похожи на полемические статьи. Герои Сергеева, как и герои Чехова, Бунина и Толстого, никак не могут закончить спор, начатый при жизни писателей.
Стилистика Сергеева прямо на Бунина не очень похожа, однако есть одно дальнее сходство с некоторыми бунинскими текстами: тяжелая насыщенность, византийская смысловая многослойность. Сергеев любит писать про послевоенные нищие годы – тогда-то в Москве и была окраинная жизнь, даже не на окраине, нищая, в уцелевших пазухах полудеревенского существования.
Ремесло Сергеева сродни легкому полету знаменитой набоковской бабочки и нехитрому искусству гадалки. И то и другое принадлежит моменту, волнует нас здесь и сейчас. Назавтра будет уже не важно, сбылись или нет вчерашние предсказания литературной судьбы. Да мы и не сможем стать свидетелями торжества классика Леонида Сергеева, ибо все как один сыграем в ящик. Тем ценнее попытка «остановить мгновенья», собрав персонажей московских улиц 60–70–80–90-х годов в эти пухлые тома. Озарения с бодуна и в завязку, в пивных, на вокзалах, на кухнях и чердаках. «Чего вы стоите тут под дверями со стаканами?! Пошли отседова!» Так встречают добрых писателей в полутемных подъездах где-нибудь в Марьиной Роще или в Тушине. Окраины мира в изобразительной прозе Сергеева насыщены акварельной лиричностью, переходящей иногда в сладковатую пастозность кремового торта, однако с которым так приятно пить чай.
Конечно, Сергееву для идентификации нужно было бы прилепить к своей фамилии еще какую-нибудь узнаваемую деталь. Например, Сергеев-Тушинский, поскольку он живет недалеко от канала на улице Свободы, самой длинной в стране.
