Афанасий Мамедов Лев Новогрудский. Чертово колесо. - М.: Зебра Е, 2005, 384 с.
В 1946-м он вывез из Крыма в Баку мою умирающую от туберкулеза бабушку. Бакинская красавица тридцати шести лет, задыхавшаяся после каждых двух шагов, и ее бравый племянник в коверкотовой форме без погон, дошагавший до Берлина. "Напишите об этом", - предложил я. Дядя только отмахивался. Причину я понял, когда прочел его книгу: для человека, воспитанного Советами, это воспоминание носило слишком личный, семейный характер. Вот и Асар Эппель, предваривший роман теплыми словами, начинает с цитирования интервью, в котором мой дядя, будучи честных правил, свидетельствовал: "Что по-настоящему удалось советской власти, так это воспитать мое поколение. Патриотизм, любовь к Родине, уверенность, что в случае опасности каждый смело пойдет защищать свою страну, высокая идейность - сидели в нас крепко". Именно так, а личное почему-то глубоко запрятывалось, казалось маловажным.
Сказать, что роман о зенитчицах Великой Отечественной и их послевоенных судьбах, не совсем верно. Он еще и о судьбе главного героя, в котором угадывается автор, как справедливо заметил Эппель: "Обходительный, деликатнейший и романтически влюбчивый человек". Дядя хотел, чтобы роман был документально точным, понимая, что это может быть и его минусом. Отдавая должное повести "А зори здесь тихие┘", все-таки не мог простить Борису Васильеву, что его зенитчицы занимаются совсем не тем, чем занимались на войне. Ему же хотелось показать достоверность страшных будней, может, кто знает, еще раз пережить их, ведь они были не только кровавым месивом, но еще и началом жизни.
Сюжет прост. 9 мая 1985 года звонит своему комсоргу - а ныне писателю - однополчанка и предлагает встретиться в парке Горького. Но не зря его называют еще и "горьким парком" - не выдерживает она груза прожитых лет, попадает в больницу с инфарктом. Этого не знают постаревшие за сорок лет девчонки-зенитчицы и их комсорг. И не узнают, пока не появится внучка самой красивой девушки 318-го отдельного зенитного артиллерийского дивизиона, одно лицо с бабушкой. "Девчонки" ждут, вспоминают прожитую жизнь, и оказывается, что судьбы их крепко связаны.
Мужество русской женщины, офицерская честь, геройство и предательство, мародерство и танцы без пяти минут победителей, поднимающие клубы пыли в польском бараке, фронтовое братство и фронтовой юмор, а еще - любовь, все лики фронтовой любви, и Время, благодаря которому и крутится колесо обозрения, оно же Сансары, с какой стороны ни ни смотри на него┘ "Я всегда глубоко переживаю смерть близких и дорогих мне людей, мне кажется, что вместе с каждым из них уходит какая-то частица меня самого, обедняя и укорачивая мою собственную жизнь┘ Я решил, что больше звонить не буду, я просто этого не выдержу - новых встреч со смертью. Пусть звонят мне, кто вспомнит... Телефон молчал".
"Чертово колесо" - позднее свидетельство, взгляд на войну ее участника, дожившего относительно благополучно до других времен. Именно другое время и цензурировало роман, делая из колеса обозрения колесо Сансары. Интересно, как при полной свободе изложения роман, написанный уже в другой стране, все-таки продолжает традиции советской литературы. И не только советской. По-чеховски легко, без аффектации заводится и останавливается механизм повествования - от слов "Встретились мы через сорок лет┘" до слов "Телефон молчал".
Композиция выдает в авторе драматурга. Лев Соломонович и считал себя драматургом - написал в соавторстве и самостоятельно два десятка пьес, хотя были и рассказы, и повести, и роман "Назначение".
Эппель пишет: "Чертово колесо" никак не удавалось опубликовать. Наконец из министерства сообщили, что на издание выделен необходимый грант┘ А произошло это через неделю после того, как Льва Новогрудского не стало. Кто скажет, почему такое бывает?"
Кажется, дядя мог бы сам ответить на этот вопрос. Знал он что-то, что скрыто от тех, кому не приходилось возвращаться назло смерти. Есть у Ремарка персонаж, который кочует из романа в роман, зовут его Валентин, чудом оставшись в живых, он живет за тех, кто не вернулся с войны, помнит даты всех сражений, в которых довелось участвовать, отмечая их вином, дружбой и любовью. Таков был и мой дядя.
На похоронах я не был - улетал в Германию. Перед отъездом домой остановился на мосту, глядя на Шпрее. И, оторвав взгляд от темной реки, вдруг увидел Берлин 1945-го и дядю, все в той же коверкотовой форме, только в погонах, спешащего в сторону Рейхстага, вокруг которого кипел тогда международный рынок, чтобы купить маме французские духи "Вечерний Париж", а себе "небольшие часики в прямоугольном корпусе из белого металла на браслете того же цвета".
