Андрей Кротков Амели Нотомб. Гигиена убийцы. - СПб.: Симпозиум, 2005, 254 с.
Амели Нотомб (р. 1967) - французская писательница бельгийского происхождения. "Гигиена убийцы" (1992) - ее дебютный роман. Перевела его с французского Нина Хотинская, и перевела, надо сказать, отлично. Интрига "Гигиены" строится вокруг некоего Претекстата Таха, лауреата Нобелевской премии по литературе, человека тяжело больного, доживающего последние дни. К нему один за другим ломятся туповатые и хамоватые журналюги, дабы взять сенсационное интервью, а он ставит их одного за другим в тупик и бесцеремонно выгоняет. Пока не появляется юная журналистка Нина. Ей единственной удается раскрутить старого циника и парадоксалиста на последнюю откровенность┘
Романы, герои которых писатели, - своего рода рефлексия жанра, автокритика, служба собственной литературной безопасности. В отличие от животных, которые никогда не употребляют в пищу особей своего вида (это называется каннибализм), писатели легко могут задрать и съесть ослабевших собратьев. Нравы писательской среды - слишком благодатный материал, чтобы изредка не порезвиться на этой лужайке.
Амели Нотомб создала не столько роман, сколько пьесу для чтения: текст почти лишен пространственного оформления и состоит из диалогов, действие протекает в закрытых объемах, драматургия заключена в словесные пикировки персонажей. А поскольку писатели и журналисты - вечные полусоперники и ревнивцы, гиены пера и мастера словопрений, то антураж оказывается лишним, речевая динамика и шпажные удары реплик отлично подменяют "натуру" и "декорации".
Претекстат Тах не случайно получил свое имя. Pretextus по латыни - предлог, отговорка. Лауреат Нобелевки именно таков: система его взглядов, манера поведения и общения суть отточенный долгой жизнью (83 года) и безукоризненно действующий набор предлогов, под которыми уклоняются от прямых высказываний, и отговорок от предложений сформулировать конкретное суждение. Он виртуозный ремесленник, дошедший до края литературного пространства, сам себя умноживший на ноль, моральный релятивист, исповедующий точку зрения, согласно которой не человек владеет языком, но язык владеет человеком (что вообще-то верно, но не следует это понимать уж слишком буквально). Несколько шаржированный образ литератора - с внешностью скопца, предающегося исключительно плотским процессам жизнедеятельности (еде, питью, спанью, курению), давно уже ничего не пишущего да вдобавок безобразно толстого и от избыточного веса лишенного возможности передвигаться на своих двоих - дополнен обуревающей Таха страстью к самоотрицанию ("Уродом я был всегда") в форме более чем странного для писателя тотального агностицизма ("По-настоящему умный и широко мыслящий человек никогда не стал бы выклянчивать объяснения. Только быдло стремится все объяснить, включая и то, чему объяснения нет. Так с какой стати я буду распинаться, если дураки моих объяснений не поймут, а тем, кто поумнее, они не понадобятся?").
Леопольдина, старшая дочь Виктора Гюго, погибшая 19 лет от роду в кораблекрушении, через полгода после собственной свадьбы, и Леопольдина, задушенная и утопленная молодым Претекстатом Тахом во время купания, - деталь, создающая эффект ироничной переклички эпох. Деталь, которую у нас бы непременно отметили как "очернение прошлого". Если реальный Виктор Гюго был политическим трибуном и закоренелым бабником, то Претекстат Тах - аполитичный женоненавистник. Объединяет их полное одиночество в конце жизни, исписанность на фоне увенчанности всеми возможными литературными регалиями, страх остаться наедине с самим собой после того, как десятилетиями ты слыл знатоком тайных лабиринтов человеческой души и властителем дум читающей публики. Недаром же последнее, о чем размякший Претекстат Тах просит юную журналистку, - задушить его. То есть завершить естественный жизненный процесс насильственной смертью, превратить финал бытия в развязку бульварного романа.
Амели Нотомб поддержала репутацию французской прозы, создав блестящую притчу об опасности литературоцентрического взгляда на мир. "Вторая реальность", формируемая исключительно средствами языка, способна извратить миропонимание даже очень трезвомыслящего человека, если он вовремя не проведет непреступаемую границу между реальным миром, который можно потрогать, и объективированной в языке мыслью, которую нельзя ни потрогать, ни уничтожить, но которая сама способна уничтожить своего создателя, овладев его сознанием крепче, чем это необходимо и допустимо.
