Попойка в сумасшедшем доме

Хильда Дулитл. Вели мне жить: Мадригал. - М.: Б.С.Г.-Пресс, 2005, 302 с.

Энтони Поуэлл. Сумеречные люди. - М.: Б.С.Г.-Пресс, 2005, 298 с.

С легкой руки Эрнеста Хемингуэя выражение "потерянное поколение" (lost generation) сперва сделалось публицистическим клише, затем - рабочим термином литературоведов, а затем истерлось в лоск, затаскалось и обесценилось. Всех писателей Запада, родившихся с 1890 по 1900 год, запирали в чулан с табличкой "Здесь сидит потерянное поколение". Едва ли не все западноевропейские и американские романы, написанные и опубликованные в 1920-1929 годах, вместе с авторами и персонажами вменялись "потерянному поколению". Избежали этой участи, кажется, только Джойс, которому на политику было начхать, да Томас Манн, потому что был староват.

Автором выражения считалась хемингуэева парижская наставница Гертруда Стайн. Однако если внимательно прочесть соответствующую главу "Праздника, который всегда с тобой", легко заметить, что г-жа Стайн всего лишь перевела на английский фразу некоего владельца гаража, который припечатал ею ленивого автослесаря: "Tous vous etes un generation perdue!", "Все вы - потерянное поколение!"

"Потерянное поколение", вроде бы обреченное утонуть в волнах времени, поколение с переломанным хребтом и вывихнутыми мозгами, оказалось на редкость живучим и дееспособным. Трудами "потерянных" европейская и американская литературы держались на протяжении 1920-1950-х, а большая часть написанного ими жива по сей день.

Но кто же в конце концов потерялся - авторы, герои или читатели? Вопросов не меньше после знакомства с романами англичанина Энтони Поуэлла (1905-2000) и американки Хильды Дулитл (1886-1961).

Авторы - ровесники, романы вышли почти одновременно. И здесь и там воспроизведена атмосфера полупьяного стекленеющего безделья, но в одном случае - американских бизнесменов средней руки, а в другом - лондонской богемы. Атмосфера более чем колоритная.

Обе англоязычные державы вышли из войны победителями. И даже успели вкусить плоды наступающего индустриального века, который за обилие прежде недоступных развлечений был назван "веком джаза". Цепи довоенного времени решительно сбиты, отношения между людьми упрощены и освобождены от условностей. Кажется, впору ликовать. Однако психологический климат описанной (у Поуэлла) среды характеризуется не комфортом свободы и пиршеством высвободившегося разума, а полным отключением героев не только от времени и окружения, но и от самих себя. Идет нечто вроде попойки в сумасшедшем доме. Царит полнейшая бессобытийность на фоне суетливого мельтешения. Гремит danse macabre на восточноамериканском побережье и в лондонских злачных местах.

В сравнении с текстом Поуэлла роман Дулитл "Вели мне жить" может показаться чуть ли не викторианской прозой, дневником воспитанницы частного закрытого пансиона. Но это впечатление ложное. Роман Поуэлла объективен и плакатен, написан извне, роман Дулитл - изнутри, если угодно, в лирическом ключе. У Поуэлла все придумано и вляпано широкими мазками, у Дулитл - мягко тонировано. Иначе и нельзя: лесбийская тема, комариным писком проходящая у Дулитл, в ту пору озвучиваться как сейчас - пароходным гудком - еще не могла.

Хильда Дулитл, в 1913-1919 годах супруга Ричарда Олдингтона, разумеется, не планировала дать женскую версию "Смерти героя" на основе хорошего знания внутренних обстоятельств. Канва этого не-совсем-чтобы-автобиографического романа далека от мемуарности. Его плывущая стилистика напоминает любительскую съемку видеокамерой - если бы в то время существовали видеокамеры.

Мироощущение европейской художественной элиты полутора смутных десятилетий (от Первой мировой до "Великой депрессии") настолько неповторимо, что понять, а тем более воспроизвести его мы сегодня, наверное, не сможем. Зато имеем право внести в культурную хронологию уточнение, пересмотреть привычные представления. Есть большая доля истины в утверждении, согласно которому ХХ век, запоздав начаться и поторопившись кончиться, уложился в тридцать лет с 1914 по 1945-й. Европейское массовое сознание за это время изменилось кардинально, эстетическое сознание - до неузнаваемости. Межвоенный период взломал все стили, традиции и методы, объявил нормой все патологии, раздвинул границы эстетического шире самой реальности, выпустил в мир целую тучу "измов" - от имажизма в версии Эзры Паунда (и его ученицы Дулитл) и сюрреализма до дремучего постмодернизма "Поминок по Финнегану" Джойса. 1920-е, сочетавшие конструктивизм с "лунно-египетским" феминистским имиджем, сменились эклектикой 1930-х, а те, в свою очередь, - ретро-лакированными 1940-ми. Инфляция слов, эрозия понятий, истончение смыслов взорвали сознание европейца, воспитанное во взвешенном позитивизме девятнадцатого века.

Удивительно ли, что одни видели в происходящем вакханалию и хаос, а другие усматривали "разруху в головах" и пытались отделить собственные ощущения от галлюцинаций эпохи?

Поколения "терялись" по-разному. Потерянность в толпе и потерянность над толпой - не одно и то же. Если Поуэлл почти банален ("Вы - потерянное поколение? Так пропадите же вы все пропадом!"), то Дулитл герметична и изысканна ("Красиво и со смыслом потеряться тоже надо уметь").