Собачья национальность

Новый мир

Вера Павлова. Частный случай счастья. Восьмистишия, реже четверостишия. Идеальная строфа для афористического высказывания обо всем на свете. От житейской мелочи до высокой абстракции и обратно. Бесконечное изобретение велосипеда с дамским седлом. "Была ли я новатором? - Нет. / Была ли первопроходцем? - Едва ли. / Но стоило мне изобрести велосипед, / как тут же его угоняли. / А после, через несколько лет, / я обнаруживала в чужом подвале / изуродованный велосипед. / Мой? -Да. Может быть. Нет. Едва ли┘"

Сергей Есин. Марбург. Некий профессор едет читать лекции в провинциальный немецкий город, где учились Ломоносов и Пастернак. А заодно проведать своих бывших возлюбленных. Воспоминания, воспоминания, воспоминания┘ Интересно, что за сюжетом - реальная подоплека. В 2001 году ректор Литинститута Сергей Есин действительно участвовал в научных чтениях в марбургской ратуше. В них же участвовала профессор Барбара Кархофф, которой и посвящен роман.

Алексей Алехин. Время звучания. Явно ностальгическая подборка. Трехкопеечная монета, сапоги бутылкой, троллейбус, в котором умер Генрих Сапгир, бриолин, гуталин, запах "Шипра" и "Счастье мое" в исполнении Петра Лещенко. Короткое, как выяснилось, счастье. Время звучания - две минуты пятьдесят три секунды.

Марина Палей. С ветерком в тартарары. Рассказ из цикла "Ошейник". Заграничная жизнь (Палей живет в Нидерландах) вперемешку с советским ретро. Вохровская шинель микшируется Интерполом. Фюрер немецкой корпорации "Актеры и Драматурги" с русским поэтом, для которого "отрыв от винно-водочного маркетинга - гарантированная хана". В результате и та, и та реальность становится призрачной. Призраки в прошлом, призраки в настоящем. А будущего не существует.

Ольга Новикова. Любя (из цикла "Вымыслы"). Удивительно, насколько актуален стал нынче образ старого ловеласа, вспоминающего грешки молодости. Что-то вроде сквозного героя бунинских "Темных аллей" на современном, естественно, материале. Об этом в сущности и новый роман Есина, и книга Файбисовича "Остатки сладки" (см. октябрьский номер "Знамени"), и роман Мелихова "В долине блаженных" (июльский "Новый мир"), и роман Владимира Новикова "Типичный Петров" (январский "Новый мир"). Теперь к этому списку прибавился текст Ольги Новиковой. У нее, впрочем, был шанс сказать новое слово в жанре. Написать "Темные аллеи" от имени женщины. Не сказала. Пошла по проторенному пути. Что это? Скромность? Застенчивость? Но застенчивых писателей не бывает.

Знамя 

Светлана Кекова. Больное золото. Так называемая культурная поэзия. Классические размеры, обилие реминисценций и ассоциаций. В лучших своих проявлениях Кекова напоминает мастера парадоксов Льва Лосева. В худших - духовные стихи третьего ряда. Среди лучших стихотворение, открывающее подборку. Его хочется цитировать целыми строфами: "По утверждению историка, / весь мир стремится стать руинами, / все остальное - блажь, риторика, / борьба ацтеков с бедуинами┘ / Снуют по миру, словно гномики, / в погоне за большими числами / банкир, профессор экономики, / удачливый торговец смыслами". В остальных текстах - мутные метафоры и расплывчатые общепоэтические эпитеты: "немой", "больной" и т.д. Плюс пафос и почти пародийная элегичность.

Анатолий Бузулукский. От Харитонова ушла мать. Психоаналитическая повесть от одного из самых изысканных петербургских прозаиков. Немного слезливая, но местами по-настоящему страшная. Повесть о том моменте в жизни каждого честного человека, когда за внешней оболочкой он различает собственную убогость, ущербность и чувствует к себе отвращение. От такого человека уходит даже не жена. Уходит родная мать.

Дмитрий Тонконогов. Станции. Рассуждая о поэзии Тонконогова, обычно поминают Николая Олейникова и раннего Заболоцкого.

На самом деле в этих стихах больше от сюрреалистов, чем от наших обэриутов. "Жила бы в Коломне, ездила на трамвае, / Меня бы с кондуктором путали и деньги давали, / Компактная сумочка, величественный кивок. / Я Ахматова, говорю, а они: / Мы узнали вас, фрекен Бок".

Семен Файбисович. Остатки сладки. Своего рода донжуанский список. Но не Пушкина, а свой собственный. Автобиография, где вместо дат имена женщин и любовные связи. Похожую книгу когда-то написал Климонтович. Есть такая и у Тополя. У Файбисовича, в отличие от них, минимум эротики и ностальгии по советской молодости. Зато много самокопаний.

Сергей Костырко. Припадок и другие истории. Костырко, больше известный как критик, в преамбуле к новой прозе четко и недвусмысленно формулирует свое кредо: "Экзотика - любая - иллюзия┘ Самое завораживающее - рутина". Так и есть. Вот только писать о рутине в миллион раз труднее, чем об экзотике. Тем более в наше время. Но Костырко трудностей не боится. Он выбирает самую банальную тему из всех возможных - путешествие в окрестностях своего дома. И пробует сделать из этого путешествия большую литературу.

Георгий Цыплаков. Принцессино место. О позиционировании в литературе. Культуролог Цыплаков убедительно доказывает, что между маркетинговыми стратегиями и настоящей литературой нет неразрешимых противоречий. "Отличайся или умри" (лозунг американских рекламистов) - это и принцип рыночного позиционирования, и признак оригинального таланта. А пресловутая самодостаточность "искусства для искусства" - либо лицемерие, либо хронический аутизм.

Октябрь

Юлий Гуголев. Впечатления из другой области. Скромная подборка одного из самых интересных поэтов восьмидесятых на две трети состоит из нерифмованных текстов. Настоящие же хиты зарифмованы: "Не привык и не отвык, / что таджик с пяти утра, - / я-то знаю, что таджик, / я же чую, чья рука, - / то скребком, а то лопатой / тюк да тюк, все вжик да вжик / возле самого одра, / по касательной пока / да с улыбкой страшноватой". Можно вспомнить по случаю и покойного Хвоста, и Владлена Гаврильчика, и других корифеев жанра. Все это люди питерские. А в Москве бесперебойную работу маленькой лаборатории по производству абсурда обеспечивает поэт Гуголев.

Олег Зайончковский. Прогулки в парке. Новая повесть Зайончковского начисто лишена изящества. В ней много тусклой обыденности, много рефлексии и лирических отступлений, балансирующих на грани банальности. Украшают это прозаическое полотно, на мой взгляд, лишь короткие вспышки юмора. Вот одна из них: "Ага, - щурится мент. - Значит, вы местные┘ А какая ваша национальность?" Что за идиотские вопросы он задает! Я возмущен, но стараюсь сдерживаться. "Я - русский, а Карл - собака". "Так! - мент захлопывает блокнот, победоносно озирается и объявляет: - Вы обвиняетесь в убийстве этой женщины на почве полового диморфизма!". Ну чистый Борис Виан!

Григорий Кружков. Одинаковое долгое "о". У Кружкова в этом месяце две подборки. Одна в "Новом мире", вторая - здесь, в "Октябре". "Новомировская" неотличима от кружковских же переводов с английского. "Октябрьская" звучит более современно и живо. В ней меньше литературных аллюзий и значительно больше лирики.

Андрей Битов. File на грани фола. Полуписьменное сочинение. Несколько блестящих и парадоксальных эссе. Одно из них - устное, записанное Ю. Качалкиной. Темы самые разные: перо и компьютер, соперничество в литературе, прозаик Конецкий, казусы русского языка┘ "Сука, козел, свинья┘ Хватит оскорблять животных, награждая их собственными свойствами! Все слова, произносимые с целью унизить человеческое достоинство, то есть с определенной интонацией, становятся оскорблениями, то есть нехорошими словами: дурак, умник, интеллигент, писатель".

Кирилл Журенков. Хрущоба-мама. "То, что современный город делает с психикой людей, - реальный повод для беспокойства┘ Мальчик совсем еще невеликих лет придумал машину для сноса домов┘ Представляете: вместо машины для строительства ребенок строит машину для сноса!". Не вижу тут причин для беспокойства. По-моему, вполне здоровый, а главное, свободный ребенок. Плевать он хотел на институт прописки и жалкие "хрущевые" метры.

Дружба народов

Лариса Грановская. Такая вот заноза в сердце... Короткие бесшабашные стихи. Не всегда точные по лексике и рифме, зато очень драйвовые. "Доигрались! Все, не верю / в ваше долбанное братство, / в "нараспашку наши двери", / в "наши ваших не боятся", / в показные ваши сходки, / в смех с приправой матерщины, / в то, что просто мало водки, / в то, что есть еще причины / ждать хоть каплю позитива, - / пересох источник кайфа. / Город пуст, как после тифа, / мрачен, страшен - чисто Кафка". Поэзия должна быть глуповата, верно. Но доброй быть не обязана.

Денис Гуцко. Орлы над трупами. Дорожная история. Транспортировка гроба, ЗАО "Скорбящий ангел", многочисленные "ауди", "камазы" и "каравеллы". Множество точных деталей. "Когда Наташа напивается - обычно это случается на людях, - она принимается подкрашивать губы". Общая же атмосфера, как и положено по сюжету, заупокойная.

Артур Цуциев. Русские и кавказцы: по ту сторону дружбы народов. "Для русского Кавказ есть вызов, возможность "очищения", слома рутины прежней жизни. Вечная война обещает особое напряжение судьбы, другую жизнь┘ Главный горский персонаж - разбойник, одинокий всадник, друг-враг, встреченный на горной тропе, чей неочевидный силуэт заставляет напрячь все силы и отвечать, кто есть ты сам. Субъект этого восприятия постигает "неподлинность" собственной культуры, ее лицемерие и ложь, он ищет на Кавказе отзвук своей "тоски" по иному человеческому канону, другому человеку, нежели человечек, бьющийся в бессмысленности тягучей среднерусской жизни┘ Кавказец - это тайна достоинства, его шифр, который должен быть выпытан-прочитан - в сражении ли с ним, в дружбе и куначестве - все равно. Русский находит то, что ищет: подлинность чувств. Их испытание-обнаружение часто стоит жизни┘" Такая вот любовь-ненависть. Причина ее - врожденная ненависть к норме. К жизни как таковой.

Безусловен ли императив истории. Игорь Яковенко. За победу мы по пятой осушили... Константин Калиюгов. Чего не делать. Полемика по поводу "национальных побед". "Однажды, - пишет Яковенко, - наши предки одержали действительно всемирно-историческую, глобальную победу. Тысяч двадцать лет тому назад они уничтожили (победили и съели) тысячелетия существовавших с ними бок о бок неандертальцев. Но нет во мне ни гордости за "наших", ни радости по этому поводу, ни окрыляющего чувства Победы, а есть понимание и принятие жестокой диалектики истории". Калиюгов с его охранительной позицией по отношению к неким "святыням" гораздо менее убедителен.

Москва

Михаил Крупин. Свободный вклад. Рассказы из цикла "Хакеры Смутного времени". Главный герой цикла - донской атаман Андрей Корела - мучительно выбирает между Лжедмитрием и боярами. Молодой царь обещает волю, но за ним стоят чужаки-поляки. Бояре же, хоть и свои, а уж больно противные, трусливые и вороватые. Атаман делает единственно правильный выбор - отказывается играть в эти игры. "Корела подошел к окну, вылез и пропал. Затолкавшиеся у окошка шляхтичи увидели, как атаман с фасадной плинфы спрыгнул наземь, пошагал себе, поигрывая на упружистых плечах смутной какой-то, легковесной доблестью - как бы прозрачной броней против всякой беды и награды". "Плинфа" - это звучит гордо. "Упружистые" - не хуже. Вопрос к автору: а хакеры тут при чем?

Владимир Шемшученко. Взыскующего небо сохранит. Песня, а не стихи! Тут тебе и блатной угар, и похмельный Есенин, и бродяга, подваливающий к Байкалу. "И за то пострадал, и срока отбывал на Таймыре, / И на выселках жил от верховьев до Карских ворот, / Пил еловый отвар, кулаком плющил морды, как гирей, / И выхаркивал легкие сквозь окровавленный рот".

Или другой пример: "Лунный свет я за пазуху прячу, / Чтоб его не спалила заря. / Плачет сука, и я с нею плачу, / Ненавидя и благодаря". Таких текстов в подборке, к сожалению, меньшинство. Прочие же грешат дидактикой. Непосредственность, главный козырь Шемшученко, становится буквализмом, втаптывая в грязь волшебство.

Анатолий Байбородин. "Душа грустит о небесах" (к 110-летию С. Есенина). Параноидальные, на мой взгляд, измышления о том, что "убила нерусь русского поэта". Заодно достается американцам, президенту Ельцину и "еврейскому" (?) поэту Давиду Бурлюку. Слог соответствующий: "князь тьмы", "певучий талант", "ухватистые братья", "работливая семья"┘ Особенно хороши обращения к читателю: "Так помолимся, люди русские┘".

Михаил Дунаев. Лабиринты патриотической мысли. Автор учит нас не просто любить родину, а любить ее именно так, как надо. Как любят ее генерал Макашов и Александр Исаевич Солженицын. Дунаев, впрочем, оказывается святее Солженицына с его "сбережением народа". Он утверждает, что неверующий человек не может быть патриотом. Истинным. Патриотическим патриотом. Действительно, лабиринт.