Андрей Архангельский Дмитрий Быков. Эвакуатор. - М.: Вагриус, 2005, 352 с.
Новый роман Дмитрия Быкова (1967 г.р.), писателя, журналиста, телеведущего, написан в конце 2004-го, вышел месяц назад и (как и два предыдущих его романа "Оправдание" и "Орфография") попал в шорт-лист премии "Национальный бестселлер".
Недавняя репетиция Большого Конца - отключение электроэнергии в Москве и области - зловеще совпала по времени с выходом быковского романа-катастрофы. Сюжет его, если вкратце, таков. Москва дрожит под напором сепаратистов. Каждый день гремят взрывы. "На месте Комсомольской площади зияла теперь огромная воронка", люди бегут из города┘
Прекрасный фон для любовных отношений между двумя молодыми людьми, один из которых притворяется инопланетянином, а другая - сомневается, но верит ему. Инопланетянин мало того, что предрекает скорую гибель Москве и миру (что подтверждается), но и предъявляет летающую тарелку в форме садовой лейки, на которой предлагает эвакуировать возлюбленную, а также еще шестерых - на ее выбор - людей. Куда-куда? - на Альфа-Козерога, конечно. Ну, и все в таком духе. Пока, наконец, не выясняется, что никакой он не инопланетянин, а просто фундаментальный враль, хотя и не без способностей. И никто никуда не летит, и ничего не случается, - если не считать того, что беженцы уже сплошным потоком уходят из Москвы, как в 41-м. Это как раз правда.
Читатель, словно обманутый муж, продолжает верить в подлинность инопланетянина гораздо дольше, чем герои романа. Впрочем, в ситуации всеобщего абсурда, описанного Быковым с удивительной достоверностью (продуктов в магазинах уже нет, а глянцевые журналы пользуются бешеным спросом и т.д.), только на инопланетян и остается надеяться. Мы готовы простить автору любые натяжки - лишь бы кончилось "хорошо"; но у Быкова заканчивается даже не "хорошо" и не "плохо", а - просто пшиком, ничем. И становится очень обидно.
Главное чувство после прочтения - состояние какого-то метафизического облома. Ты ощущаешь его физически, как лишнюю котлетку или салатик в животе.
Не такова ли была цель автора - чтобы мы испытали этот облом?
Человек предыдущих эпох знал толк в чуде, любил, ждал, верил в него - от природы и Бога вплоть до лохнесского чудовища или Деда Мороза. Бабушка Маркеса (по свидетельству писателя) говорила о появлении дракона как о приезде почтальона: то, что случается редко, но не подлежит сомнению. Сегодня время измельчало настолько, что и вера в чудесное, и само чудо стали так себе. Нам хватает веры на неделю, от силы - на месяц. Быков-журналист, умеющий находить чудесное в повседневности, в прозе как бы признается в своем бессилии поверить во что-нибудь эдакое. И хотел бы - да не может, уши торчат. Вот и написал роман об отсутствии, о конце чуда. И - увы - о пагубности такой веры. Мы остались одни, никто не поможет, выбираться надо самим.
Неуловимое ощущение облома Быков и попытался не столько описать, сколько спровоцировать. За что же цепляется писатель в отсутствие чуда?
За мальчика. Этот образ - сквозной у Быкова: еще в сборнике стихов "Отсрочка" (98 г.) появляется у него юноша 17 лет ("Четвертая баллада"), который после первых московских терактов садится в общественный транспорт и мотается целый день по городу. Мальчик верит в свою счастливую судьбу - стало быть, судьба убережет и всех его случайных попутчиков. Мальчик в "Эвакуаторе" занят тем, что каждый вечер танцует странный танец в окне панельного дома, даже когда дом уже горит. "Вы, наверное, хотите узнать, зачем я это делаю?.. - Я не должен об этом думать... Мне кажется, вся беда именно оттого, что мы все время думаем: а что, если? А надо делать, и все. Каждому ведь сказали, но делают очень немногие". Внимательные читатели Быкова-журналиста вспомнят эти слова - из интервью с реальным мальчиком, чья мама погибла во время взрыва в московском метро.
В этой вере в мальчика есть что-то трогательно-советское, каверинско-гайдаровское (притча о мальчике-часовом, которого забыли сменить на часах, упоминается и в этом, и в первом романе Быкова "Оправдание). Герой этот находится в прямом родстве с достоевскими "мальчиками с горящими глазами", но сегодня он горит уже не столько во имя чего-то, сколько для того, чтобы просто напомнить окружающим об альтернативных способах горения. Единственное чудо, по Быкову, - наличие еще среди нас людей, способных совершать лишние, нерациональные, невыгодные действия.
Еще странное наблюдение: взрывающуюся Москву автор описывает с таким воодушевлением, что и читателя охватывает состояние "гибельного восторга". Откуда это, почему? Я советовался с психологами: так может написать только человек, ощущающий, что живет среди чужаков, которые захватили его дом: как бы ни были они милы, ты никогда не простишь им захвата. А когда этот дом загорится, ты испытываешь такое радостно-горькое чувство - типа "а все ж не вышло по-вашему".
Жажда катастрофы - это еще и желание содрать, наконец, искусственные наслоения, условности, которые покрывают нас в мирное время, как короста - чтобы мы стали голенькие и стало ясно, чего мы стоим. Так ребенок, ломающий игрушку, подсознательно хочет разобраться, из чего она сделана, что внутри.
Глава, где героиня читает письма советских времен, пылящиеся на даче, - одна из лучших. Воссоздание рухнувшей жизни по отдельным фрагментам. Грусть не грусть┘ Сожаление? Тоже нет. Непонятно, что это за чувство. Наверное, зависть к цельности, герметичности прошедшей эпохи, которая оживает в памяти от любой мелочи. По цельности Быков тоскует в каждом своем романе, и в каждом же вроде бы избавляется навсегда от этой тоски, - а все равно понятно, что ни ему, ни нам никуда не деться от прошлого.
