Андрей Зайцев Вадим Козин. Проклятое искусство. - М.: Вагриус, 2005, 368 с.
Владимир Набоков ехидно писал, что "хороший" читатель назубок знает биографию автора и старается вывести все его творчество из повседневной жизни кумира. Продуктивность этого метода весьма сомнительна, но некоторые исследователи творчества с придыханием раскапывают бытовые подробности в дневниках и письмах "гения". Где-то на втором абзаце таких поисков всплывает старик Фрейд со словцом "либидо", и издатель воспоминаний очередной знаменитости может быть уверен, что читательский успех книге обеспечен.
Дневник известного исполнителя романсов Вадима Козина - настоящий подарок для любителей "пикантной жареной клубники". Здесь есть все - гомосексуализм главного героя и сидение за ЭТО и политику в сталинских лагерях. Добавьте резкие и нелицеприятные отзывы о людях искусства 30-50-х годов, анализ политической ситуации в стране, и вы получите превосходный бестселлер. Вы хотите купить книгу, вам кажется, что вы уже в спальне артиста, но что-то вас останавливает, и "Проклятое искусство" остается закрытым на 13-й странице. Лишь потом, пересиливая себя, удается дочитать книгу до конца.
Почему? Потому что составитель Борис Савченко руководствовался какой-то странной методой при публикации дневников. Издание открывает вступительная статья, написанная в жанре Федора Достоевского. Вместо Скотопригоньевска Магадан, а все остальное в лучших традициях этого классика, стремившегося, по выражению Набокова, поворачивать сюжет с помощью дубины. Эта статья больше рассказывает не о Вадиме Козине, а о Борисе Савченко. Он познакомился с артистом, затем они стали немного дружны, но предложения Козина о нетрадиционных отношениях Савченко вежливо отвергает. Потом Козин умер, передав дневники (за 55-56-е годы) приятелю, и наш герой приносит венок на могилу друга. Лучше бы он этого не делал.
Вся штука в примечаниях. Вы читаете дневниковую запись, начало которой обозначено датой, и вдруг понимаете, что с какого-то момента уже говорит не певец, а составитель. "Друг гения" решил рассказать читателю о людях, упоминаемых в тексте. Дело это нужное, но Борис Савченко не удосужился отделить свои мысли. После маленькой звездочки в конце каждой "главки" идет примечание, набранное тем же шрифтом. Оно переходит на другую страницу и плавно перетекает в новую дневниковую запись.
Теперь о самом дневнике. Он рождался в "эпоху большой нелюбви", но ожидать от этого текста разоблачения сталинщины было бы наивно. Напротив, при знакомстве с текстом возникает странное чувство, что перед нами мещанин (безо всякого ругательного оттенка), который что-то читал, чем-то интересовался, не лишен легкого налета диссидентства, но при этом остается типичным homo sovetikus"oм. Он скрупулезно записывает, как ему противно гастролировать с театром, в каких магазинах он купил зубную пасту, книги и радиоприемник. Все это интересно, но напоминает "Мертвые души", где нет положительных героев, а есть менее отрицательные.
Грустен этот дневник! Вадим Козин, оказывается, "плоть от плоти сограждан своих", не лучше и не хуже остальных. В меру интеллигентен, жутко нервный, не без позы и самолюбования (почти каждая запись о концерте начинается фразой "как я плохо пою, хочу на пенсию"). После прочтения "Проклятого искусства" хочется пожать плечами в недоумении и спросить Бориса Савченко, зачем делать из автора дневника такого страдальца и мученика за идею? Ну да, он провел много лет в лагере, ну да, не сложилась личная жизнь, ну да, его товарищи по театру все как один либо непрофессионалы, либо редкие скоты. При этом все они сами выбрали себе профессию, сексуальную ориентацию, способ отдыха.
Никто, конечно, не кинет камень в артиста, чья судьба во многом трагична, но остается какой-то осадок, связанный со стремлением Бориса Савченко воздвигнуть Вадиму Козину памятник нерукотворный. Этот дневник - очень плохой материал для памятника. Его содержание на 90 процентов исчерпывается фразой Антона Чехова из "Записок старого педагога" - "Какое счастье получать пенсию".
А текст певца сам по себе очень неплох - почти акварельные зарисовки природы, обличение коллег в духе Салтыкова-Щедрина, наблюдения сексуального характера почти по "Декамерону", но лежит на этом всем огромная печать вторичности и давит ощущение того, что автор заметок прожил еще почти сорок лет. После прочтения дневника хочется сказать людям искусства: не позволяйте вашим друзьям публиковать старые дневники после смерти либо обязательно редактируйте их. Хоть напишите два слова в начале текста. В противном случае имейте в виду, что "Замогильные записки" получаются не у всех, а переворачиваться в гробу - занятие не из приятных.
