Корень лианозовской школы

Евгений Кропивницкий. Избранное (736 стихотворений + другие материалы). - М.: Культурный слой, 2004, 672 с.

Можно ввести такую номинацию, косвенно выражающую ценность книги: насколько ее не хватало читателям. Например, недостачу первой книги молодого автора мы можем (в лучшем случае) оценить только постфактно: вот, нашелся предмет, и теперь мы оценили пустоту, которая раньше была на этом месте. А уже первые книги Тимура Кибирова и Виктора Пелевина с нетерпением ожидались их фэнами, подпитанными публикациями в периодике.

Книга стихов Кропивницкого выбивает здесь высший балл: мало-мальски эрудированные любители поэзии знают и о лианозовской школе, и саму школу (Сапгира, Холина, Некрасова) - но за вычетом учителя и первоисточника. Само собой, такая ситуация попросту не могла продолжаться, и сборник Кропивницкого встает на книжный стеллаж так же уверенно, как элемент на свое место в таблице Менделеева. Даже если бы стихи Кропивницкого оказались слабыми, чудовищными или не имеющими отношения к поэтическим системам его последователей, эти результаты все равно были бы интересны и достойны наблюдения.

Скажем сразу - неприятных чудес не произошло. Ум, поэтический дар, долгая жизнь и принципиальная неангажированность - если удается набрать эту комбинацию, то мощный эстетический результат гарантирован. Мы видим, как остро индивидуальные поэтики Сапгира и Холина постепенно вызревают в одной из стволовых линий русской поэзии, идущей от символизма. Позиция прародителя, от которого идут лучи в разные стороны, сближает Кропивницкого с Иннокентием Анненским. Есть в книге, кстати, и краткий отзыв Кропивницкого об Анненском, довольно прохладный. Если попробовать интерпретировать это вежливое отрицание, то - Кропивницкий склонен (вслед за Бальмонтом, Брюсовым, Сологубом) полностью доверять системе сложившихся ритмических форм. Анненский же начинает их расшатывать. Парадокс - то, что Анненский чувствует как полумертвое, усталое, требующее обновления к началу ХХ века, у Кропивницкого живет и дышит еще в 50-е годы. Однако каждый из этих поэтов существует в своем культурном тоннеле и крайне слабо связан с реальной историей.

Здесь, кстати, Евгений Кропивницкий - абсолютный рекордсмен. Из его аккуратно датированных стихотворений невозможно узнать, что происходило с нашим отечеством в 1917 году или с 1941-го по 1945-й. Нельзя догадаться и о других поэтических магистралях - ни в стихах, ни в кратких статьях Кропивницкого нет ни намека на Мандельштама, Цветаеву, Ахматову, обэриутов (казалось бы, соприродных лианозовцам). Стихотворный манифест Кропивницкого, приведенный тут же, предельно аскетичен и внятен. Если метафорически изложить его в одной фразе, то - не дело фотографа совершенствовать фотоаппарат, надо лишь качественно снимать. Революционное движение Кропивницкого в сторону от символистов заключалось в том, что он обернул глаза зрачками наружу и, сохранив всю стихотворную оснастку лирического высказывания, создал полноценный эпос. Это, кстати, сближает Кропивницкого с некоторыми парижскими циклами Ходасевича, где из-за новизны содержания Ходасевичу вполне подходила простенькая типовая рамка кадра, "бедные рифмы", освоенные размеры.

Последователи же Кропивницкого (как и большинство значительных русских поэтов ХХ века) решительно внедряются внутрь оптики и механики самого фотоаппарата. Сравним триолет Кропивницкого "Надпись на заборе": "Не лейте, черти полосатые, / Помойку делать здесь не сметь, / Противно на нее смотреть, / Не лейте, черти полосатые, / На вас, чертей, зело досадую: / Здесь люди ходят, люди ведь! / Не лейте, черти полосатые, / Помойку делать здесь не сметь!" - и ставшее уже хрестоматийным стихотворение Игоря Холина: "Кто-то выбросил рогожу, / Кто-то выплеснул помои, / На заборе чья-то рожа, / Подпись мелом: Это Зоя".

Разница очевидна. Кропивницкий вправляет идиотизм существования в классическую форму, что приводит к комическому контрасту; Холин же дает содержанию самому обрести удобнейшую форму. Всеволод Некрасов делает это еще радикальнее. Для Кропивницкого, которому к Первой мировой исполнился 21 год, есть область доверия в мире (Бог, семья, дом, любовь, впитанные в детстве поэтические образцы). Из нее он, подобно Мичурину, терпеливо выращивает новое и свое. Для Холина, Сапгира и Некрасова доминантой становится недоверие к устоявшемуся, мир строится наново и - до мельчайшей детали - под личную ответственность. Тут вспоминается персонаж Ива Монтана, снайпер из фильма "Красный круг", который лично отливал пули для своего ружья.

Евгений Леонидович Кропивницкий сумел прожить долгую частную жизнь в очень нервной и коллективистской, как сейчас стали говорить, соборной стране. Сумел попасть в щель между Россией и Москвой, Россией и СССР. Уйти с радаров. Исключение из МОСХа в 1963 году выглядит тут как исключение во всех отношениях, но и год подобрался, по ахматовской классификации, сравнительно вегетарианский.

"Небольшой, но очень колоритный поэт с определенным своим лицом", - вот отзыв об Евгении Кропивницком не снисходительного редактора советского издательства (поэт ему просто не дал шанса отозваться), а Игоря Холина, одного из трех учеников мастера. Отзыв, приведенный в книге, решительного новатора о новаторе в меру необходимости. Но по прочтении насквозь Кропивницкого возникает ощущение полноты мира - тогда как чтение его последователей приводит к иным (очень сильным) феноменам восприятия. "Живо то, что для других мертво", - сказал Николай Заболоцкий о своей Некрасивой девочке. Так и у Кропивницкого чудесным образом оживают те мотивы и ритмы, которые умерли в Брюсове и Бальмонте. И кто знает, может быть, ветвь русской поэзии, которую мы считали засохшей, принесет еще новые плоды.