Лев Аннинский Валерий Дударев. Глаголица. - М.: Московские учебники, 2004, 208 с.
Когда при поэтической переписи в начале нового века критики уточнили адреса, то назвали Дударева "поэтом поколения тридцатилетних". Не очень убедительное определение: возраст меняется, каждые несколько лет прописку надо менять. Куда интереснее почувствовать, каким историческим событием маркировано поколение. Особенно если события "нет".
В середине 60-х такой вехой оказалось переложение рулей от Оттепели к тому, что позднее назвали Застоем; Застой простерся лет на двадцать пять - от краха Пражской весны до краха всего того, что давило Весну и либерализм. Ровная застойная гладь - за что зацепишься памятью в этом безвременье? Какую веху различишь в снежной замети? Когда тропинки зарастают и все леденеет. "Когда взглянуть не хватит глаз, переспросить не хватит слов┘" "И никто не вспомнит, если б и хотел, как моя дорога билась о метель┘"
И все-таки веха есть. В самой середине бессобытийности, в неслышной, "подковерной" подпочве ее - тихий рубеж десятилетия┘
Тихий?! Тихой была только ночная погрузка "ограниченного контингента", мобилизованного в Афганистан. А бойкот Олимпийских игр, последовавший за этим, был уже громким. Вскрылась позиция, начались размены, эпоха развернулась к крови. Цинковые гробы потянулись сначала в Ташкент, потом в Москву и в русские земли - под вой молодых вдов и не старых еще матерей, доживших до такой беды. Врезали веху поколению, которому обещана была жизнь при коммунизме, а выпала - смерть при "духах" и "чехах". А "эпоху спустя" - еще и демократическая дилемма: что выбрать, Русь или пепси┘ Слом же ситуации произошел именно тогда, между 1979 и 1980-м, когда стрелка истории, все еще дрожавшая на линии Запад-Восток, впервые дернулась на линию Север-Юг┘
Сориентированный таким образом по четырем странам света, поэтический мир Валерия Дударева приобретает следующие очертания: "Чужеземье миров и эпох, / Где всю ночь простоял не дыша. / Ветер плыл, серебрился и глох / В родниковой глуши камыша. / Так, наверно, звучала свирель / До игры, до рождения мглы┘ / Непролазная сельская сель, / Где тропинка цепляет стволы, / Где стряхнуть не посмеет рука
/ С подорожника гроздья росин, / Ни шмеля отогнать с василька. / Так, наверно, звучал клавесин┘"
А клавесин откуда? И каким теплым ветром занесло свирель в эту мглу? Допустим, "сельская сель" держится виртуозной аллитерацией, но какой погодой удержать около камышей подорожник, а посреди сели - василек, переселенный сюда с засеянных пахарями полей?
А что если эта фантасмагория и есть суть реальности, даже там, где дана документально точная зарисовка? "На станции тихой и голой, / Где почту неделями ждут, / Приляпан к избе "серп и молот". / О Боже, откуда он тут?"
Ну да, так уж ты и не помнишь, "откуда". А притом - абсурд. Однако уберите из зарисовки абсурд - и пропадет поэзия.
Тут я хочу сделать отступление в сферу общих истин. Поэзия знает честных стихотворцев, которые с помощью стиха доносят до нас разные идеи ("общие истины"), чаще всего здравые, иногда благородные, а бывает (у авангардистов) и дерзко-вызывающие. Если смысл - вне стиха, то стих - носитель, средство, форма для содержания, которое вне его.
Бывает же, что стих держится "сам собой", живет внутренней магией, колдовским звучанием слов, музыкой смыслов и ничего, кроме самостихии, в себе вроде бы не заключает. Но┘ это именно и есть Поэзия, таинственная в своей прелести, исполненная соблазна, неотрывная от загадочности бытия. Пересказать ее невозможно, логику она игнорирует, логику ей надо приписывать, разгадывая колдовство. Такова поэзия Валерия Дударева.
┘Идет человек, думает о мирах и эпохах, сплетает камыши со свирелью; мгла, ползущая с моря, мешается с мглой русского леса. Дорисовывая картину и дописывая логику, вы заполняете те таинственные паузы, которые в стихе вроде бы осложняют картину и препятствуют ясности, но в этих препятствиях как раз таится фермент Поэзии. Ибо смысл - не в том, что видишь сквозь разрывы и сбои, смысл - в том, что разорваны и сбиты связи, сдвинуты контуры. Дело в хрусталике. "Злой толпе на бегу / Век прикажет: постройся! / Наши трупы в снегу / Он не тронет, не бойся┘"
Дальний перегляд с Хлебниковым - в первых строчках: тоска человека, вбитого в пыль толпой. А улыбка на устах, застывшая в последних строчках, - чисто дударевская. Горька жизнь - сладка смерть.
Дударев вовсе не бытописатель деревни. Он исповедник поколения, которое оказалось ни здесь, ни там, ни в городе, ни в деревне, ни в пионерском лагере, ни в лагере исправительном. Вроде бы обошла судьба всеобщим гладом и мором и оставила в наследство великую культуру и жажду срифмовать жизнь со смыслом, но поди попробуй! "Нет стихов хороших, / Нет стихов плохих. / Есть в деревне лошадь. / Лошадь - это стих".
Ну, это наконец абсурд? Вовсе нет. Реальнейший вопрос: что будем делать, когда лошадь падет? Или уйдет? Или просто скроется в метели? "Метель рождает корабли / и надрывается при этом. / Но только летом, только летом / они уходят от земли. / Метель жалеет корабли, / что летом жмурятся от сини, / но за огнями грусти зимней / они уходят от земли".
Что здесь реальность? То, что виднеется сквозь метель? Сама метель, за которой все остальное то ли существует, то ли пропадает? "Грусть оттого, что время так бежит, / что не один пейзаж не сохранился. / Как изменился мир! Как изменился быт! / Как изменились мы!.. Как снег не изменился!"
Так это тот самый снег, что заносит трупы и хранит их? Снег - знак стабильности? Или, наоборот, знак непрочности того мира, гибель которого он укрывает саваном? А может, и то, и другое разом? "Бывает, метель закрутит! / Сидишь за чайком в тепле, / думаешь: где-то люди / по снежной бредут земле┘"
А может, именно этот встречный ход поэтической мысли и есть тайный нерв стиха? Этот челночный ритм сознания-подсознания, это закольцованное бытие-небытие┘ Диалог потерь и находок, противоход потерянности и обретенности. Наивное дыхание жизни сквозь напророченную гибель. "Говоришь про милое и славное / ясные, веселые слова. / Маешься, отыскивая главное. / Смотришь - а листва уже мертва. / Убираешь рваное и грязное, / выжигаешь прошлое дотла. / Думаешь про грустное, напрасное. / Смотришь - а душа еще цела".
Вот и сказано главное, спасено сокровенное, сбережено последнее. Как сохранить душу, если все вокруг все выжжено дотла? Можно забыть. И потом вспомнить. Можно вспомнить, зная, что все равно забудешь, не удержишь. Можно попрощаться, потому что снова встретишь. Можно утратить, потому что снова обретешь. Прощанье - дым. И встреча - дым. Метельное кружение, снег вечности, брезжащие черты дорогих лиц┘
Потерянное возвращается.
Потерянное поколение возвращается. Возвращается к реальности. Возвращается с горьким знанием┘
