Кирилл Кобрин Гай Давенпорт. Погребальный поезд Хайле Селассие / Пер. Дмитрия Волчека и Максима Немцова. - Тверь: Митин журнал, Kolonna Publications, 2004,144 с.
Об этом мечтают только нежные провинциалы. О том, что в баснословном Париже или развеселом Лондоне, в каком-нибудь заведении на Бульмише или в Вест-Энде, где между столиками, населенными отчаянными философами, депрессивными поэтами, сильно пьющими прозаиками, неотесанными художниками, снуют свои в доску официанты, ставя перед гением то бокал красного, то склянку абсента и сифон; кипят споры, скрещиваются клинки холодного остроумия, бросаются исторические фразы, которые те же официанты тщательно записывают на обратной стороне счета, чтобы лет через сорок продать его на Сотбис по цене маленького домика на Лазурном берегу или фермы в Южном Уэльсе. И, конечно, вокруг - лукавые мидинетки, простодушные лифтбои, матроны с широко распахнутым кошельком, седые опекуны с коротко стриженными, на военный манер усами, готовые безмолвно оплатить любое чудачество своего антиноя. Рай европейского модернизма, в предбаннике которого мнутся толпы нестоличных гениев, с завистью поглядывающих на уже впущенных провинциалов: вот доктор Кафка - котелок, лисьи уши - склонился над парковой скамейкой, где, укрывшись приличными по такому солнцепеку зонтиками, восседают одноглазый разбойник Джойс и похожий на дореволюционного грузина Пруст. А вот робкий Бруно Шульц пытается разнять пьяного Батая с его Лаурой; на заднем плане орфеистый парень заворачивает рукав плаща Жану Кокто. Скоро дадут сигнал, лампочка на входе в Рай Модернизма зажжется, калитка откроется и впустят еще одного малоизвестного пока бедолагу из Риги, Рязани, штата Юта.
Мы все, вне зависимости от места рождения, провинциалы по отношению к титанам модернизма; их могучее и невообразимое искусство притягивает и пугает, как столичный блеск - приезжего восемнадцатилетнего поэта, у которого за душой лишь тетрадочка ультраромантических стихов. Еще мы похожи на дальних родственников, успевших взглянуть на знаменитого двоюродного дядю, увы, лишь в гробу. Книга рассказов Гая Давенпорта так и называется - "Погребальный поезд Хайле Селассие".
В этом поезде они и собрались, Джойс с Аполлинером, чтобы проводить в последний путь последнего эфиопского императора Хайле Селассие, "Льва Иуды, Раса Таффари, сына Раса Маконенна". Император, по версии Давенпорта, - символ всей эпохи великого модернизма. Он устраивал дворцовые перевороты, проводил реформы и принимал конституцию, отменял рабство, жил в изгнании, воевал с фашистами, был свергнут, и еще при жизни его объявили на Ямайке Спасителем. Догадайся Бретон сделать Хайле Селассие духовным вождем сюрреализма, это движение превратилось бы сейчас в самую модную церковь. Давенпорт хоронит эфиопского императора в 1936 году, почти за сорок лет до его настоящей смерти; именно тогда, видимо, считает автор, умер модернизм. В том магическом поезде ехали не только Джойс с Аполлинером: там были "послы, профессора Сорбонны и Оксфорда, по меньшей мере один китайский фельдмаршал и весь штат "Ла Пренсы"", что же до леопардов покойного властителя, то им "выделили отдельный вагон". В сущности, герои остальных рассказов этой книги тоже пассажиры погребального поезда Хайле Селассие, даже если жили они в гораздо более ранние времена; дело в том, что "прочитаны" они Давенпортом сквозь круглые очки модернизма. Таков древнегреческий философ Пиррон, чье учение изложено с оглядкой на идеалистическую концепцию Беркли и аналитическую философию Витгенштейна, а сам рассказ на первый взгляд выстроен во вполне борхесовском духе, если бы не восхитительно-длинный (на страницу) перечень, заставляющий вспомнить пассажи "Эме Лебефа" явно неизвестного Давенпорту Михаила Кузмина. У Давенпорта, между прочим, совершенно кузминское сочетание тонкости и некоторой даже интеллектуальной суховатости с удивительным доверием к миру чувств и чувственного. "Рассказы Давенпорта... блистают, точно солнце в ветреный безоблачный день", - писала "Нью-Йорк таймс", совершенно то же самое можно сказать об интонации прозы и особенно - стихов Кузмина.
Один из самых любимых модернистских героев Давенпорта - Кафка; впрочем он представлен здесь не в расхоже-страдательной роли, нет, Кафка - скорее джентльмен конца "бель эпок", усердно посещающий курорты: Юнгборн, Мариенбад. Первое русское издание прозы Давенпорта "Изобретение фотографии в Толедо", вышедшее два года назад в "Амфоре", открывается рассказом "Аэропланы в Бреши", который начинается так: "Кафка стоял на молу Ривы под небом раннего сентября. Если б не высокие ботинки на пуговицах и расклешенное пальто, в его непринужденной позе виделась бы атлетическая ясность". Вот как должен запомниться нам автор "Приговора" и "Превращения", Давенпорт прав: известно, что Кафка усиленно занимался гимнастикой, щегольски одевался и вел здоровый образ жизни. Страшная проза вовсе не обязательно сочиняется унылыми чахоточными типами; Кафка бывал унылым, слов нет, и умер он действительно от чахотки, но это еще не вся правда. Солнце светило в 1912 году в Европе, юный специалист по страхованию рабочих посещал театры, сидел с друзьями в "Монпарнасе" и "Савое", ухаживал за девушками и любил прогуляться по Петржину. Кстати говоря, то же самое утверждал Богумил Грабал, которому, как местному жителю, следует доверять.
Давенпорт, в чьих рассказах отвлеченнейший вымысел и подробнейшее правдоподобие легко перемешиваются в золотистый песок истинной прозы, говорит о себе так: "Я - незначительный писатель с небольшим талантом". Это не поза, это - убеждение. Давенпорт счастлив уже оттого, что его взяли на борт Погребального Поезда Модернизма, ему остается лишь записывать то, что он видит. Видит и слышит. Действие большинства рассказов этой книги ограничивается разговорами, нет, не просто "разговорами" - беседами: подобно греческим философам, здесь беседуют Лоуренс Аравийский с художником Генри Скоттом Тьюком, философ Кьеркегор с троллем, еще один философ - Сантаяна с капитаном английской армии Скоттом. Это действительно рай - в рассказах Давенпорта прогуливаются, обедают, читают, беседуют небожители. Отметим - мужской рай.
Иногда Давенпорт сочиняет меланхолично-издевательские жизнеописания, кажется, чуть ли не полностью составленные из цитат. Таковы портреты Гитлера и Ната Пинкертона, тоже принадлежащих эпохе модернизма. Давенпорт - ученик сюрреалистов - обожает раскавыченное цитирование, коллажи; один из исследователей даже придумал для его прозы роскошный термин "фрактальные ассамбляжи". Яркий образчик такого фрактального ассамбляжа - рассказ "Au tombeau de Charles Fourier", где сведения из мифологии африканского племени догонов перемежаются с обрывками жизни Гертруды Стайн и подробностями устройства быта фаланстеров, придуманных социалистом Шарлем Фурье. Эти три линии (и несколько добавочных - об истории авиации, битве при Катр-Бра и многом другом) настолько перемешиваются, что чтение превращается в чистый акт погружения в потоки слов, уже потерявших всякий смысл, в потоки означающих без означаемых. Империя знаков. Еще одна попытка реализации грандиозного замысла, с грандиозным треском проваленного Джойсом в финнегановых поминках. Между прочим, Давенпорт тоже поминает усопшего.
Давенпорт рассказывает полуфантастические истории о реальных персонажах; это пытались делать и до него, только мало кто смог. Вымыслы его не назовешь совсем уж безответственными, точность - утомительной дотошностью. Его описания превосходны. К своим героям он испытывает искристую нежность и светлую зависть. Проза Давенпорта - неожиданный и тонкий ответ на то, что литературоведы называют "кризисом художественного вымысла", а литературные журналисты описывают как "смерть Ивана Петровича". Что же, Иван Петрович действительно умер, не подойдет он больше (в самом разгаре второй части двухтомного романа) к распахнутому окну, в котором горят багровые краски ницшеанского заката, не почешет в затылке и не подумает: "А не хлопнуть ли мне рюмашку?" Все, помер, уложен в гроб, закрыт крышкой и закопан на погосте. Аминь. Это уже неинтересно, как неинтересно то, что сотни трудолюбивых авторов откапывают нашего покойничка и притаскивают его в очередной свой опус: дохлый Иван Петрович чешет сине-черной рукой поросшую длинными волосами черепушку и мечтает о том, чтобы промочить сгнившее горло. Увольте. Смердит. Оставим его натужным бородатым критикам, а сами - вместе с тонким и точным Гаем Давенпортом - воздадим последние почести великому Хайле Селассие: "Он лежал где-то в поезде, сложив руки на рукоятке сабли, Лев-Завоеватель. Четыре копьеносца в алых мантиях стояли босиком вокруг - двое в изголовье, двое в ногах. Священник в голубом уборе все время читал что-то по книге".
Дарья Гармоненко