Юлия Качалкина Чеслав Милош. Это / Пер. с польск. и вступ. ст. А.Я. Ройтмана. - М.: ОГИ, 2003, 204 с.
Новый и последний на данный момент стихотворный сборник Чеслава Милоша "Это" на родине нобелевского лауреата, в Польше, вышел аж четыре года назад. Можно считать, что вот так краковское издательство "ZNAK" отметило семидесятилетие Милоша в литературе. Да и сам писатель подвел определенные итоги. Принято говорить - промежуточные, но на самом деле - с тонким прицелом в вечность.
Наши толстые журналы, переводчики и критики давно поделили Милоша между собой, он из объекта переосмыслений, переложений и комментариев успел уже превратиться в "часть речи": Наталья Горбаневская посвятила ему свои стихи, Иосиф Бродский и Владимир Британишский образовали эссеистическое тело Поэта, вписав его в русскую просодию.
По сей причине тандем восторженного (порой чрезмерно) Анатолия Ройтмана и Милоша сразу бросился в глаза. Не говоря уж о попытке ОГИ сделать "Это" чистым предметом читательского любопытства: почти никаких реальных, ни тем более академических комментариев - как нарочитое желание проверить хрестоматийный глянец на предмет объективного содержания.
Позиция издательства каким-то образом совпала с позицией автора: Милоша от политических и идейных переживаний потянуло на простор общечеловеческих ценностей - дружбы, любви, размышлений о смысле собственного бытия в мире. Пережив эмиграцию, объездив полмира, увидев все возможные исторические перспективы тоталитаризма, поэт вдруг взглянул вокруг и рассмотрел в подножном мхе змейку, узорами которой Господь говорит больше, нежели всеми иерихонскими трубами:
До сих пор не знаю, попало
ли зернышко олова
в отвратительный белый
живот
или в зигзаг на спине
Vipera berus.
В любом случае легче
описывать это,
чем духовные приключения.
Легче ли? Нет. Дело тут в другом. Фламандская манера внимания к малой подробности окружающего, заметная еще по эскизам "Придорожной собачонки" (своеобразный свод наблюдений за простыми бытовыми сюжетами, поднятыми на метафизический уровень морали), наконец-то воплотилась в его поэзии. Сознание доросло до того, что стоит ему обратиться на цветок или бабочку, как в полный рост встает целая вселенная ассоциаций, вплоть до морщинок у глаз любимой некогда женщины.
Милош стал экономнее, медитативнее и спокойнее. Но по-прежнему его пейзажность и портретность "держат" стих.
"Это" - многоголосица окликаний друг друга по именам и датам: посвящения Филипу Ларкину, Ярославу Ивашкевичу, Герберту Лоуэллу и многим-многим другим поэтам, эпиграфы из них - все расширяет границы авторского высказывания до перетекания его уже в чужую поэтику. Или даже - в иной род искусства. Например - живопись Густава Климта и Эдварда Хоппера. И несмотря на то что все три времени снабжены только им присущими ощущениями, в "Этом" господствует настоящее. Просто - настоящее совершенного вида, куда и будущее и прошлое вливаются рукавами рек:
┘и это счастье было
совсем беспричинным.
Не устраняло сознания,
не исчезало прошлое,
которое носил я в себе
вместе со своей печалью.
Теперь оно вдруг оказалось
включенным как
необходимая часть целого.
Один русский классик однажды заметил: способность к реальности на уровне сознания и есть ум. Вот таким умом и умен Милош.
Огромное преимущество "Этого" в двуязычности: левая половина томика позволяет, если знаешь язык оригинала, почувствовать игру названий и уловить метаморфозы отдельных слов. Польский шипящ и как бы - "вразвалочку". Легкий оттенок фамильярности, остроконечность каждого звука. У билингвы - неповторимая внутренняя философия, существующая лишь здесь и лишь сейчас.
Забавно, что фотография на обложке "Этого" - инвариант фотографии с милошевского же "Порабощенного разума" - публицистического и философского трактата, выпущенного у нас в прошлом году питерской "Алетейей". Отличие - ракурс съемки: анфас в прозе и профиль в поэзии, так что половина лица теряется в тени. А может, и не в тени вовсе. Может, Милош разглядывает то, что лежит за краем земли и языка.
