Сергей Арутюнов Юрий Арабов. Воздух: Стихи и поэмы. - М.: Футурум БМ, 2003, 192 с.
В поэте столько же истории, сколько в человеке воды.
Начавший печататься в "Юности" 80-х Юрий Арабов (р.1954) - прежде всего поэт, а потом прозаик и сценарист - выступил вместе с разрозненной когортой если не "рассерженного", то "раздраженного" мертвечиной официоза поколения, саркастические центоны коего теперь уже не вспомнить. Столпы, на которые опиралось это письмо, различимы и сейчас - Маяковский, Высоцкий, Бодлер, подсвеченные обэриутством и хардроком. Для протокола можно бы было озаглавить волну "протестной лирикой", да неудобно перед стихами. Из явных перифраз - "Я хочу постигнуть простую жизнь" ("Я хочу быть понят своей страной")┘ Рубленая, взвихренная оскомина врывалась на страницы газет, немногие месяцы жарко доверительного тона было дано ей, чтобы понять: а революция-то буржуазная. И гезы удалые остались при своих, поскольку не были ни графами, ни баронами, забежавшими в народ по национально-освободительному делу.
"Воздух" выстроен исповедью, с разделами "Детство", "В людях", "Самодельная вера", "Маленькие трагедии", "Сумма теологии". Последнее название программно и означает "любовь": сумма всего наговоренного о Боге равняется всего одной любви всего к одному человеку. Если бы за раздольными футуристическими формулами не стоял вихрастый подросток в рваных кедах, кто бы услышал? "И укушен этой больной природой, / как собакой, пойманной на овчину, / я, упавший в яму, давлюсь свободой / и леплю зверей из холодной глины┘"
Воздух полон земли, пыли и праха, носящихся кругами. Стихи, прилетевшие из чистилища, будут напоминать эту книгу гневно неблагозвучной, выкрикнутой, будто при импровизации на миру, рифмой, абсурдистскими библеизмами, тянущимися к небу на свой эклектический манер. Ведущая интонация - неудовлетворенность, не могущая перейти в окончательное разочарование. После сопряженья слогов остается невытравляемый остаток потаенной жалости, вопросительная экзистенция, восклицательный напор. "И через выгибы и распутства, / через кровищу и сок морковный / вдруг проступают следы искусства / и свет неявный, нерукотворный┘" Здесь вспоминаешь, что автор - сокуровский сценарист, и все эти таинственные мальчишки-пророки сотканы его причудливо-яростным порывом к иному, от хищных вещей и событий - к дарующему покой звуку и свету. Но тяжесть тщеты парит выше инверсионной полосы. Что говорил оплавившийся Икар? "Эту вечность мы брали, как бабу берут, / а когда увели, не поверил никто, / и остались без вечности молот и труд / и скончались. И маршал шагает в окно. / Но позднее достукалось в наши мозги, / что какой-нибудь дятел, рабочий камыш / иль скворец, что ночами не видит ни зги,/ приспособлен для вечности лучше, чем мы┘"
Фигура автора, высокая и костистая, боса, облечена в белые порты и длинную славянскую рубаху, выходит словно из той глуши, где заводятся сказки и былины. Калика перехожий, хочется воскликнуть и слушать смутные эпитафии былому, живому поколению ("Мы жертвою пали в борьбе роковой / не ясно, зачем, непонятно, какой") и пространству ("Побеждает экватор, полюса настигает крах"), Руси-России-РФ ("200 детей погибло и 5 спасено /Разрушены ясли и местное казино"). Жизнь русская трагедийна и в поминальной песне, и в разудалой пляске. В Арабове открываешь, как скрежещущ и шершав наш язык, как герметично-пластичны его дремучие приговоры с темным и угадуемым на ощупь провидческим смыслом. Издевательский ужас порастает шелестящим стыдом, небеса демонстрируют отрадную синеву, все продолжается. Небесный Гез продолжает сочинять пасквиль на самого себя.
Так обнимай же воздух,
не уставая жить,
Вздрагивая как дверь
на неприметных петлях.
Словесные раны
не зарастают.
