Сергей Арутюнов Валех Салехоглы. Человек с рассеченной губой. - Баку: Гамма сервис, 2003, 114 с.
В сущности, это "история всадника": мусульманский витязь останавливается перед закатными стенами и, прельщенный, не сжигает нечестивого града, а начинает выписывать себя на его языке. "Уджал, ты расписываешь / Алтарную комнату / Православной церкви┘/ клянусь: / Ни один правоверный / Не причинил бы вреда Иисусу┘ / Я, словно собачонка малая, / Привязываюсь к теплу очага / И┘ гони меня в шею / Уджал, гони, пока я / Не разошелся горьким плачем". О чем же плакать? Неужто в холодной взвихренной Москве душе теплее, чем в горячем волшебном Баку? В одном автору и кому-то еще непременно ведомом смысле┘
Пока западная поэзия останавливала эпохи, восточная остановила секунду, но на этом не остановилась: ей потребовался не заемный техницизм, но пластика излияния.
Третья книга молодого бакинца не торгует ориенталистскими розами вперемешку с рахат-лукумом, вся она - одомашнивание европейской традиции свободного стиха, органический синтез уитменовских космизмов и цветаевских исповедничеств "на своем поле", попытка единолично вписать национальную лирику в мировую душевную драму, и в какой-то мере маленький сборник является ответом адептам безусловности культурологических барьеров: нет и не может быть границ в "иных областях", где поверх предрассудков и братоубийств протягиваются навстречу друг другу строфические видения. От единого корня - греховность, одиночество, страсть.
Валех Салехоглы не знает, какое слово вырвется у него следующим, какая из смальт притрется к мозаике беззазорно, в поэзии он именно художник, подбирающий, возможно, лучшие тона к узору, и если уж проливать вино миниатюр на ковер языка, то так:
В последний раз
встрепенулись
Виноградники Бильбедео.
Ветер утих.
Малыш поднялся на
цыпочки,
Взошел к своей нежной
прихоти -
Целовать перед сном
хризантемы.
Но в окне горел свет.
Напряженность слога, достигаемая распевом. Хватит ли духа после этого приписывать утонченность какой-то одной части света, нечувствительно рассеченного политической дрязгой, спекулирующей на давних цивилизационных долгах?
Узнаваемо "проклятая" верлибристика ("девичья пора, что есть в жизни каждого мужчины"), запахи вечереющего базара (подгнившая мякоть, горькая косточка) - импрессионизм более старательный и самозабвенный, нежели многие записные.
Обмакивая перо, как и положено, в кровь, архаически серьезно произнося "красота", "нежность", "блаженство" - слова, не терпящие себе замен, Салехоглы дышат вольнее и глубже фиглярствующих. Здесь он старше и достойнее их на одно, свое сердце, потому что наивен┘ И поэтому он воспевает женщину как единственно важную мужскую загадку, влачится к аскезе, жертвенно распахиваясь навстречу мимолетному и живому, - словом, пребывает в обычной для Востока вязкой семантике полноты, опустошающей для тягучего и высокого возгласа с башни: "Ты грешница, смерть. / Сколько на твоем счету / Беременных женщин / Сколько мужчин / На твоем счету / А ты никак не забеременеешь?! / - Бездетная сука".
Целомудренно лишенный черт современности "человек с рассеченной губой" настаивает на вечности, противостоящей безвременью.
Если бы Валех поверил себе хотя бы на миг, тотчас бы перестал быть поэтом, изменив трепету, учащему быть счастливым на секунду дольше обычного.
