Сергей Арутюнов Геннадий Русаков. Разговоры с богом. - Томск-М.: Водолей Publishers, 2003,296 с.
Стоит ли впутывать Бога? Иногда выходит так хорошо, что хоть над кроватью вешай: "Господь Мой, зачем оставил Меня?"
В апокрифах гамма растягивается от псалмических хвалебствий до еретических окриков и отдает панибратством. Окуджаве - "Господи ты мой, боже, зеленоглазый мой" - простительно, потому что в анти- (пост-?) христианскую эпоху, было редковато и почти всегда к месту. В основном же┘ мда.
Геннадий Русаков - весьма известный поэт, автор сильных книг "Длина дыхания", "Время птицы", и "Оклик" (все это - 80-е годы) с отчетливо выраженной трагической темой сиротства и родства. И вдруг с начала 90-х лирик-реалист избирает себе собеседником исключительно Вседержителя - из-за смерти близкого человека. Ушла жена. Охранной грамотой постепенно написалась большая, о 15 главах, опростительная книга, исходящая посылкой от знаменитых терзаний Иова. Нет-нет, никакого Эдгара По, экзальтации, полетов над могилами: по-русски безнадежно, посконно, обыденно. Простые рифмы, клячей через классическую межу, - речь неторопливая, как штопальная игла. Мелодика - скорбное бессилие, желчь, грустная злоба и еще ворох едва различимых за пейзажем бередящих чувств. Строки не столь сильны, как взбаламученны, по вине объема более пастельны, чем разят с седла наотмашь, вернее разъедают, чем рвут на части, - а правит квадригой катренов интонация, глотающе человеческая. Не в стальном луче прозекторской, а по-людски видно, как обнищала душа. Не русаковская - всеобщая наша. Теперь не просто кто-то уходит, а вырывает полбока. Как смел? Кто допустил? Ты┘?! Не мстить, но разобраться. Да, взрослый: ни выплачешься, ни растерзаешься. Руки никнут┘ В годы, когда держатся единственными, завещанными, родными, - ни поодаль, ни вокруг нет им замен. Спящая рядом становится колонной бытия. Ведь сколько уж лет ни Родины, ни идеохлама, ни друзей, ни иллюзий. Вот уж сколько лет на расплывающихся льдинах, по ночам - жгучий страх за дыхание любимых, и тем больше, чем дольше длится это грозовое, бледнящее, опрокидывающее.
Что может поэзия? Сказанное твердо и осознанно никогда не опаздывает. Потому что на Земле главенствует не сама жизнь, а ее смысл. И еще можно дообъясниться в любви, призвав в свидетели блеклое небо средней полосы, жалобой и проклятием понукать сердце биться. На устах - просьба забрать, в груди - мольба оставить плакать. Выпестовываются: смирение и мужество. Их с лихвой хватало и на большее, чем стихи. Так что русаковские "Разговоры┘" по своей мере являются поэтическим требником. Чем бы ни горело слово, оно иссекает отчаяние. Пишется - значит, еще не конец, как бы ни кидало через палубы и надстройки. Русь экзистенцией венчана еще до самой экзистенции. Огородничанье, дачнование, раскидистая праздность деревенщика - все вытягивает эсхатологию медленных, верных прозрений, за которыми словно уже и быть-то ничего не может. Протяжная глубина лишена сатанинскости речных перекатов: половецкие пляски страсти не для хороводов небесной любви.
Тон Русакова чем-то - шаламовский (родственник по простоте изыска, по непрестанно роющемуся в русскости словарю, по предельным итогам вникудасмотрения), но определенно своенадуманный, выращенный приусадебно, для себя, прочно. Вещная, прибитая гвоздем эпитета, - в каждом стишии неколебимо видна исполинская пастернаковская деталь. Какой еще силы надо? Органика размера соприродна выпеваемому не-сюжету. Нет и не может быть сюжета у песни: один и тот же он, утратный, предвечерний, когда и поется. Тут и заводится в строке исконная лукавость, натягивает меха звучие, а потом - смотришь - и задышало. "Стихи - это снег с косогора,/ Мышиных приплодов возня./ И знанье, что скоро, что скоро/ Ты, боже, рассмотришь меня". Цитировать-то можно┘ любое. Книге это все равно. Там рубчик, сям рубец┘ Читайте, пока не почувствуете себя распростертым на упругом полотне строк, пока не завоет в горле одиночество свободы, пока не откроется горизонт и не проступят вечные будни - отверстые, промоченные до хрипа, траченые восторгом и тайной.
Есть в этом что-то неисповедимо бардовское, доверительное, норовящее ухватить за воротник у ларька, дескать, трешку б. А если уж есть и игровой элемент, то - в проступающей удали. Геннадий Русаков кладется на незатейливые мелодии так же естественно, как сероватый и неприютный свет распадается в радугу. И это высшее, до чего можно достучаться, еще не попав на небо.
