Юлия Качалкина Дмитрий Быков. Орфография. Опера в трех действиях. - М.: Вагриус, 2003, 687 с.
Не сравнить "Орфографию" Дмитрия Быкова с лучшими прозаическими вещами Умберто Эко не получится. Всякий, кто Эко читал, стилевые аналогии моментально обнаружит. В то же время сравнить - будет мало. Не для Эко. Для Быкова. Писатели сколь угодно долго могут пересекаться в метафизических высотах вечных тем: добро, зло, благо истории и личности, в ней замешанной, оправдание индивидуалистического бунта┘ темы у мира все те же. Только каждый пишущий возвращается к ним с новым наклоном строки.
В последние годы непременным критерием качественного интеллектуального романа стала его интерлингвистичность, что ли. То есть, когда автор сюжетом избирает не только человеческие отношения на фоне какого-нибудь крайне непростого события или даты (вроде 1918 года, как это у Быкова). Но и собственно язык, на котором пишет. Его орфографию, если хотите.
Быковский роман - не кружковый. У него за почти эпическим множеством героев не угадываются прототипы нашей сегодняшней литтусовки. И Быков не себя, любимого и мятущегося художника, спрягает в исторической перспективе. Нет. Он, слава тебе господи, наконец-то отделяет автора от героя и видит время во всей его подробности. Играет, конечно. Здорово играет, подбрасывая кости идей: что выпадет, читатель? Куда я поведу тебя? Тут и "Онегин" недвусмысленно чувствуется. И Житинкин, продолжателем дела которого отчасти и мыслит себя Быков.
Герой "Орфографии" - маленький человек, который даже имени своего не имеет. Лишь журналистское прозвище Ять - по старославянской азбуке, реформированной в 1918 году пришедшим к власти пролетариатом. Собственно об этой реформе, доведенной до гиперболы полного упразднения каких бы то ни было правил правописания, и пишет Быков. Что, если язык - главный враг человеческой свободы? Ведь насколько проще бы было всем изъясняться, не бойся они уличения в ошибке - запятую не там поставил, букву пропустил. Писать, как слышится, и - никакой дискриминации со стороны образованной интеллигенции по отношению к малограмотному народу! Так-то оно так, да вот получается, что находится Лучше Всех Слышащий и придумывает для чужого уха закон: слышать, как слышу я. Так что тут реформа - это еще и метафора тоталитарного режима, к которому так или иначе ведет любая революция.
Язык - не просто набор знаков. Язык - мысль, а мысль - это часть живого человека. Отмена правописания равносильна отмене генетического кода. Не случайно в романе у Быкова есть устрашающий мотив "темных" нелюдей с "жолтыми" лицами, в итоге и победивших, пока белые делили пальму народного блага с красными. После реформы не у дел остаются петербургские филологи. Их-то новая власть по особой милости и поселяет коммуной в Елагинском дворце, где исторически жила матушка Александра I Мария Федоровна. На Крестовском острове тут же в противовес им свои творческие мастерские разворачивают лояльные Советам футуристы.
Филологи - чистый мыслящий элемент. Их руками большевики хотят дать массам новую культуру. Только вот элемент этот в университете учился. И, создавая новую культуру, ни на что, кроме чистосердечной издевки, не способен. Так мстит загнанный в угол разум.
Быков почему-то единственный у нас сегодня оценил романную природу 1918 года. Написать о символистах, формалистах и футуристах, об Андрее Белом и Корнее Чуковском так, чтобы и без гуманитарного образования читателю интересно было, - это уметь надо. А тот, кто с гуманитарным, удовольствие получит, конечно, оргазмическое: "Не спи, не спи, художник,/Не предавайся сну:/Ты вечности заложник/У времени в плену./Представьте себе, представьте себе,/ Ты вечности заложник,/Представьте себе, представьте себе,/У времени в плену!" Угадать Пастернака в детской песенке - и весело, и страшно.
А еще роман его - о большой любви пускай и маленьких людей. Любовь эта трагическая. Но не потому, что революция ей фоном. А потому что люди - именно и только эти. И с маленькой буквы напишешь имя любимой не после новых правил языка: после точки ее измены.
