Алла Большакова Борис Евсеев. Отреченные гимны: Роман. - М.: Хроникер, 2003, 512 с.
Не вдруг, но кажется: жажда романизации изящной словесности, да и собственного эго обуяла нынче всех и каждого. И то. Некто (из ушедших за кордон) упорно ваяет микророманы, пытаясь переиграть "кондовую" пушкинистику; кто-то лепит крупномасштабные полотна а-ля Глазунов; но кое-кто и всерьез задумывается о воскрешении шумно похороненного соцреалистами (а затем их "пост"-ниспровергателями) жанра.
Сознаемся в некоторой наивности. Да, начало нового литературного столетия уже своей хронологической символикой внушает надежды и ожидания. Что за ним, за веком минувшим, отсалютовавшим "жатвами" и "цементами", исчезающими то ли в полдень, то ли в полночь тенями так и не состоявшегося коммунистического завтра. Поиски жанра, несмотря на множественность появившихся в 90-х и отмеченных вниманием критики романных образцов, не дали желаемой константы, приближения к идеалу. И потому роман "Отреченные гимны" живущего в Подмосковье писателя и поэта Бориса Евсеева (р. 1951), уверена, вряд ли останется незамеченным.
"Вам надо написать крупную вещь. Роман, пожалуй, - соблазняет некий издатель загнанного в жизненный тупик автора еще в начале "Отреченных гимнов". - И сюжет есть! А издательство наше роман с таким сюжетцем... э... вообще на такую темку враз и тиснуло бы. Ну, по петушкам?" Что это? Подтверждение прогноза нашей критики о низвержении высокого жанра в пучину рыночной экономики? Не будем спешить с ответом. Несмотря на гневное отторжение героем-писателем "гнусного предложения", сопровождаемое пылкими сентенциями о чистоте жанрового канона, сам факт привлечения читательского внимания к этому "предложению" дает нужную установку, позволяя по достоинству оценить евсеевскую новинку (которую и автор-герой все ж сподобился сотворить, получив из рук прекрасной незнакомки аудиозапись всего происходящего в романе). И действительно: почему сюжет романа обязательно должен быть некоммерческим (то есть вялым, незанимательным)? Тема - скучной (то есть не злободневной для читателя)?
Завязку "Отреченных гимнов" составляет прямое попадание героя - правнука бывшего домовладельца и заводчика, Василия Всеволодовича Нелепина, - из тихой провинции в московский октябрь 1993 г. После пролога (с предысторией возникновения "этого романа") перед нами возникают знакомые картины осады Белого дома, "хаос стрельбы"...
Параллельно возникает альтернативная линия, где претворяется традиционная для русской литературы ситуация нравственного испытания - однако в мистико-религиозном аспекте. Речь идет об испытаниях (точнее, лабораторных исследованиях) сверхтонкой "материи души" в научной организации, отпочковавшейся от Минобороны (частично перейдя под эгиду Академии наук) и работающей под прикрытием полукоммерческой фирмы "АБЦ-Холзан". Во время лабораторных опытов "испытуемый" погружается в трансцендентное состояние, позволяющее на время "отделить" душу от тела и исследовать причудливую "материю д" (души).
Таким образом, в социоисторическое пространство романа, вмещающее множество сюжетных линий (не только связанных с деятельностью странной фирмы, но и работой "Аналитической газеты", жизнью провинции, а также нетрадиционной историей любви главных героев, Нелепина и журналистки Иванны), вплетаются философско-фантастические мотивы. Историко-философскую подоснову религиозной линии составляет мотив мытарств русской души, ее испытаний в огне политических распрей. Верхним - и высшим, согласно авторскому замыслу, - становится в романе "сквозной" (и самостоятельный) сюжет о мытарствах души (видения которых возникают у испытуемых и записываются на пленку исследователями). Рассказ о мытарствах земных переходит в воссоздание картин испытаний, что выпадают покидающей тело душе. Так воспроизводятся и раскрываются все двадцать (в точности по византийскому канону) мытарств - как, говоря евсеевскими словами, "пробный камень нашей веры, нашей души".
Взаимодействие социоисторической и метафизической линий, введение христианских мотивов и карнавализированной дьяволиады - все это роднит "Отреченные гимны" с булгаковским и другими образцами русского модерна. Нет, речь не идет о постмодернистской игре готовыми литературными "кубиками". В "полетах во сне и наяву", в гибельных заблуждениях сердца и ума, греховных падениях и религиозных обретениях, кажется, и раскрываются не познанные еще возможности модернистской модели жанра.
Человек без Веры - ничто. Он - кто угодно: зомби, биологическая машина, придаток к компьютеру, винтик в бюрократической системе, песчинка в жерновах государственной мельницы, "общественное животное", но только не Человек, созданный по образу и подобию Божьему, - вот кредо романа, продолжающего лучшие, на мой взгляд, традиции русского модерна.
Порой, правда, так и хочется крикнуть: больше жизни! Больше социальной конкретики из московских (и не только) углов, политических тупиков и интеллигентских метаний! Больше... Впрочем, довольно. Ведь перед нами - состоявшаяся данность свободного романа, судить о котором - читателю и времени...
Дарья Гармоненко