На развалинах детского мира

Новый мир

Олег Чухонцев. По мосткам, по белым доскам. Стихи.

Как всегда у Чухонцева - сложно, виртуозно, звучно. "Инвалид на чем-то струнном тренькал-бренькал у реки, / все хотел попасть в мелодию, да, видно, не с руки, / потому что жизнь копейка, да и та коту под зад, / потому что с самолета пересел на самокат, / молодость ли виновата, мессершмит ли, медсанбат, / а березова кукушечка зимой не куковат..."

Анатолий Азольский. Глаша. Повесть.

Мурманск, Военно-морской флот, Брежнев, дипломаты, шпионы. Немного любви, немного бытовухи плюс международные скандалы, шпионский триллер.

Лариса Миллер. На тонкой леске. Стихи.

"Все как с гуся вода, все как с гуся вода, / И года - не года, и беда - не беда, / И беда - не беда, и труды - не труды, / Ничего, кроме чистой небесной воды. / И не вздох в тишине, и не плач за стеной, / И не груз на спине, а крыло за спиной".

Дмитрий Новиков. Куйпога. Рассказ.

Простая лирическая история. О том, что после каждой куйпоги (отлив по-нашему) вода всегда возвращается. А значит, снова, как Афродита из пены морской, будет выходить на берег женщина - "вся покрытая сверкающими каплями воды и кристаллами соли". У каждого своя куйпога, своя женщина и своя вода, которая обязательно вернется. Вот и вся философия.

Алексей Алехин. Поверх старого текста. Стихи.

Короткие, сильные тексты. Печально-философская злоба дня: "все так обыденно: / остановившиеся часы / показывают обеденное время" ("Бедствия войны").

Все к лучшему. Рассказы современных словенских писателей.

Четыре автора. Эвальд Флисар, Милан Клеч, Яни Вирк, Руди Шелиго. Год рождения от 1935 до 1962-го. Небольшое вступление Михаила Бутова. Заглавный рассказ - "Все к лучшему" Руди Шелиго. Наверное, потому что самый большой по объему, ибо ослепительнее всех - "Полной грудью" Милана Клеча. "Старуха принимала выражения соболезнования, будучи совершенно голой. Моя компания тоже дождалась своей очереди, каждый склонил перед матерью моего приятеля голову и пожал ей руку. Их лица ни на секунду не дрогнули. Не то что у меня. Когда подошла моя очередь, мне пришлось буквально заставить себя проглотить слюну, иначе не думаю, что я вообще сумел бы проделать всю эту процедуру. А что началось бы, если б я не смог! Представляю, что мне пришлось бы выслушать... Надо признаться, скорбные чувства во мне от всего этого так и не пробудились, но вот обуревавшая меня до этого радость мгновенно улетучилась". Этакая "Старуха" Хармса, написанная Юрием Олешей. Абсурд, веселые похороны плюс удивительная лирика в конце.

Игорь Дедков. Уже открыт новый счет┘ Из дневниковых записей 1987-1994 годов.

Последние записи замечательного критика и публициста. "Солнце, то ли снежок, то ли иней, нулевая температура, хорошо, хоть люди не замерзнут - те, кто пойдет сегодня на митинги и демонстрации. И мне бы пойти, да грехи не пускают. Праздник полуотмененный-полупридушенный. Это французы отмечают день взятия Бастилии как национальный праздник, наши же "демократы" по сей день захлестнуты ненавистью.

Вот благо и преимущество: судить других, особенно дельных, мертвых. Как стая ворон - расклевывают..." - пишет он 7 ноября 94-го. А 27 декабря 94-го - умирает.

Александр Солженицын. Двоенье Юрия Нагибина. Из "Литературной коллекции".

Безапелляционно, жестко, далеко не всегда справедливо ругает классик очень хорошего русского писателя Юрия Нагибина.

Алла Латынина. Я играю в жизнь.

Про Лимонова. Про тюрьму, книги, в том числе и последнюю, "Священные монстры". Когда Латынина писала статью, книжка не была еще опубликована, прочесть ее можно было лишь в интернете. Теперь она уже вышла (см., кстати, стр. 1 сегодняшнего выпуска). Как и всех почти пишущих о Лимонове, гораздо больше ее занимает сам Лимонов, а не им написанное. Он сам этого хотел, сам напросился, сам поставил себя выше им написанного. "Что и говорить - ситуация у него нелегкая. Как подсудимый, желающий сбить с толку суд, он должен отпираться от любого пункта обвинения. Как историческая личность, основатель партии или даже религии ("В уголовном деле, возбужденном против меня, я играю роль Христа") он должен быть тверд в убеждениях и не сгибаться перед судьями. А поскольку житие Лимонова пишет он сам, то ему приходится все время преувеличивать значимость своих деяний. Две противоречивые установки все время сталкиваются. Лимонов намекает читателю, что на Алтай его и команду нацболов привели очень важные дела, что партийные пацаны зимовали на уединенном хуторе для пользы общего дела, - и отвечает следователям, что ни о какой попытке создания партизанской базы на Алтае речь не шла, а ездил он туда просто так, дом для себя прикупить хотел. Он отказывается от авторства манифеста "Вторая Россия", напечатанного в бюллетене НБП - ИНФО # 3, и одновременно включает его в книгу "Другая Россия", рассуждая о том, что это и есть один из возможных путей для восхождения к "новой цивилизации".

Знамя

Борис Рыжий. "┘не может быть и речи о памятнике в полный рост┘" Роттердамский дневник.

Проза (хотя и опубликовано в разделе "non-fiction", но все равно - проза) недавно погибшего поэта. О памятнике Борису Рыжему. Плюс "сон Максима Амелина". "Максим Амелин идет по гробу к трибуне, глухие шаги его слышны даже в последних рядах. Подходит к трибуне и поднимает правую руку. "Ода, - говорит он без микрофона, но голос его могуч, - ода на смерть "Нового мира". Держит паузу. Читает. Легкие всхлипывания народа переходят в откровенные рыдания, сливаются в общий плач. Дочитывает. Поворачивается, чтоб идти назад, но дорогу ему преграждает заплаканный Солженицын с черной плоской коробкой в руках. Открывает, достает и надевает Максиму Амелину на голову лавровый венок. Публика рукоплещет, снова играет музыка. Его уже несут куда-то на руках. Гроб утягивают с площади танками. Девочку задавили, - кричат где-то, - девочку. Он оглядывается и видит в толпе маленькое лицо знакомого критика. Молодец, - кричит ему старичок-критик, - цезуру выдержал, выдержал цезуру!"

Михаил Гундарин. Борис Рыжий: домой с небес. Заметки об одной гибели.

"Он превратил даже свою фамилию (могущую быть расцененной и как унизительная клоунская кличка-амплуа) в прозвище рецидивиста. Он добился максимальной искренности высказывания, сумев не просто начать писать стихи полностью от имени вымышленного героя, но редуцировав в себе самом как творческой личности все лишнее, мешавшее этому образу. В итоге сконструированное стало полностью реальным. Поэт задышал легкими, смертельно поврежденными выбросом бактериологического оружия и дешевым табаком. И тут выяснилось, что ими можно дышать, но далеко не всем. Оказалось, что поэтам воздуха нужно гораздо больше, чем всем Серегам Лузиным вместе взятым. И с этим отличием ничего не поделать, оно неоперабельно".

Максим Амелин. Боярышник. Стихи.

Разумеется, в этом же номере и стихи Максима Амелина. С посвящениями, рассуждениями о стихах (а о чем же еще?): "┘но в поэзии что-то да разумею, - / может быть, раз-два и обчелся нас, / чувствующих в ней, утешаясь ею, / вкус, цвет, запах, плотность и звук - зараз..."

Елена Долгопят. Близкие контакты третьего рода. Шесть историй.

Простые, страшные и смешные рассказы. О современном бреде. Очень хорошие.

Владимир Березин. Тридцать девять слов.

Никакого жанрового определения. Потому что и впрямь - тридцать девять "слов". Только не о Полку Игореве, а о: порнухе, Доу-Джонсе, пользе интернет-чатов, лемурах, мороженом, пауках, пиве, русской истории, гонобобеле etc. Одно из них, "слово о садомазохистах", приведу целиком. Не только потому, что короткое и смешное, а и потому, что о нашей с Березиным общей доле: "Звонит мне Хомяк и говорит примерно так: - Владимир Сергеевич, а... А!.. Я на балу садо-мазо... Кто из твоих знакомых... А! Ты говорил... А! Что какая-то твоя знакомая девушка... А!.. Должна быть здесь... Ты не помнишь... А!.. Ее псевдоним... Аааа! - Че ты все вопишь? - спрашиваю я. - Да это меня плеткой хлещут. Приезжай скорее... Это меня сразу насторожило".

Евгения Изварина. Облака удержат. Стихи.

"Пошла игра, нагрели руки / на темном жребии земном. / И вспомнить не могли при стуке, / кого послали за вином. /

С щелчка взлетала за монеткой / судьба - кому-де повезет... / А он вернулся с полной сеткой - / еще и семечки грызет".

Александр Давыдов. 49 дней с родными душами. Лирические воспоминания.

Чуть ли не дневник. Хотя дневники, разумеется, так не пишут. Воспоминания, впрочем, тоже. Да и лирики, откровенно говоря, нету. Сложное, на грани герметичности, эссе. Но и впрямь - о прошлом, о родных. "Хотел воздвигнуть памятник любимым людям, но насыпал всего только малый холмик. Не бессмысленно, что завершаю повесть о них в чужом городе, где острей чувство родного".

Октябрь

Людмила Петрушевская. Город Света. Сказка.

Про мальчика Кузю, фею Сирени, колдуна по имени Топор и пр. Большая и хорошая сказка. Хотя, конечно, в духе Петрушевской.

Александр Мишарин. Белый, белый день┘ Роман.

Семейная история. Несколько поколений. Москва. Недавнее (относительно) прошлое. Поэтические и философские отступления. Много смертей, болезней, несчастий, зато радует знакомая география - метро "Сокол" и вокруг.

Владимир Салимон. Опрокинутое небо. Стихи.

Осенние и весенние, детские и стариковские. Веселые грустные стихи: "Чтоб прядь волос со лба откинуть, / маляр рискует набок сдвинуть / стремянку, на которой он / скакать вприпрыжку принужден. / Как на лошадке деревянной / с картонной саблей на боку. / Врага страшнее каши манной / себе представить не могу!"

Путевой журнал.

Юрий Ракита. "Кремниевый век" русской поэзии.

Опять и снова о сетевой поэзии. Которая то ли братская могила, то ли коммунальная кухня, то ли электронный Сверхпоэт.

Кирилл Кобрин. Пьяница на развалинах детского мира.

О трех мушкетерах. Эссе-воспоминание, эссе-поэма. Потому что три мушкетера и Д"Артаньян - это детство, мечта и счастье, а не литературные персонажи. "Я случайно оказался в Париже, когда прах Дюма-отца с помпой, в присутствии президента переносили в Пантеон. Условный Атос в компании столь же условных трех его друзей - голубые плащи с белыми крестами, усы, шпаги, плюмажи - гарцевал вокруг гроба. Полицейские в смешных цилиндрических колпачках с козырьками охраняли непобедимых мушкетеров от гипотетического мусульманского злоумышленника. Многочисленные прожекторы освещали Рю Суффло страшным, мертвым светом, от которого все лица были похожи на лампы дневного освещения. На крышах домов можно было углядеть снайперов... Стало совсем грустно, и я вдруг вспомнил, что где-то там, в двух шагах от Люксембургского сада, жил Атос. Улицы Феру я не нашел, точно так же, как и улицы Могильщиков, где квартировал Д"Артаньян. Я побродил по пустой площади Сен-Сюльпис, вышел к Одеону, зашел в какой-то брасри и спросил бокал бордо. Подумалось, что где-то здесь, в одном из соседних кафе, чуть больше полвека назад, играл на трубе Борис Виан".