Дмитрий Голынко-Вольфсон Илья Бояшов. Безумец и его сыновья: Повести. - СПб.: Амфора, 2002, 336 с.
Петербургский философ Александр Секацкий в предисловии к "амфоровскому" тому Ильи Бояшова не скупится на хвалебные слова в адрес этой полудебютной книги, сразу же перевалившей за тысячный тираж: "Сегодня Бояшов преподает в Военно-морском училище, продолжая свои исторические изыскания и писательские опыты. Плодом этих неспешных вдумчивых занятий является и данная книга - произведение зрелого, самобытного писателя, имеющего свой взгляд на мир". В этом комплиментарном предисловии настораживает эпитет "самобытный", который после постмодернистского развенчания претензий на оригинальность авторского высказывания выглядит подозрительным "анахронизмом". Но стилизованная под фольклорный сказ проза Бояшова при всей трафаретности используемых в ней стилистических приемов вполне заслуживает прилагательного "самобытный". Несмотря на фактор "ученичества", старославянские, лубочные и скоморошьи "словеса" Бояшова явно почерпнуты из мифопоэтического лексикона притчи-эпопеи Павла Крусанова "Укус ангела", также занятой идеализацией старины. Несмотря на "ученичество" - или благодаря ему. Вообще лингвистическое "узорочье" Бояшова, его ретроконсервативная патетика самобытны, поскольку мало кто еще отважился бы идти в столь пафосную лобовую атаку на циничную самоиронию современной прозы. Самобытен, видимо, нынче тот, кто не боится примирять стилистическое старье, отдавая себе отчет в его неизбежной идеологической изношенности.
Бояшов не одинок. Собственно, его генезис предопределен удачным и своевременным проектом издательства "Амфора": запустив внешне "высоколобую" серию "Наша марка" (где и опубликованы две повести Бояшова - "Безумец и его сыновья" и "Повесть о плуте и монахе"), оно уловило спрос на дотоле дефицитный или отсутствующий продвинутый мейнстрим, т.е. на элитарную и высокопрофессиональную прозу, обеспеченную также и публично-кассовым успехом. Эталонным образцом этого проекта сделалась не усложненная для массового потребителя сновидческая новеллистика Андрея Левкина, а мгновенно раскрученный роман Крусанова, где обкатанные стандарты латиноамериканского магического реализма (Борхес, Кортасар, Маркес) или постмодернистской облегченной беллетристики (Эко, Павич) перекликаются с мотивами державной мощи или патриархальной пасторали. Так, благодаря усилиям "Амфоры" в России наметился новый (подчеркнем это) национальный мейнстрим - национальный, но не националистический, без реваншистского, почвеннического угара.
Оправдавший себя проект нередко обзаводится наследующим ему подпроектом - чем и приходится старомодно-назидательная проза Бояшова фешенебельной линии, тщательно выдерживаемой "Нашей маркой". Подпроект, безусловно, не сводится к подражанию, плагиату или ремейку, чаще всего это виртуозное сочетание восторженной рекламы и осторожной ревизии. Подпроект приноравливается к уже устойчивому вектору успеха: так Бояшов играет с атрибутикой имперского сознания, закавычивает в сюжетной интриге следы реальных ситуаций, сплетает витиеватые метафорические арабески, т.е. копирует находки, некогда принесшие роману Крусанова читательское признание. Кроме того, подпроект обязан отстоять свое фундаментальное отличие, чтобы избежать обвинений в легкости повторения и не снизить уже набранные очки популярности проекта, и если проза Крусанова опирается на культурный багаж начитанного интеллигента 80-90-х, то тексты Бояшова отсылают к лубочной эстетике, к балаганно-шутовской, смеховой традиции русского юродства, подвергающей инверсии чтимые социальные ценности и ставящей знак равенства между глумлением и превознесением, опрятностью и неряшливостью, покаянием и похвальбой.
Хохмы и байки, идиомы и прибаутки, щедро инкрустированные в прозу Бояшова, порождают эффект высокого балагурного косноязычия, "диктатуру невразумительности", по выражению Секацкого. Провидческое косноязычие, подмеченное Ю.М. Лотманом у Андрея Белого, не чуждо и Бояшову: у обоих авторов оно мотивировано непреодолимой тягой к историософскому визионерству. Грамматические сбои, запинки и бормотания, изобилующие у Бояшова, навеяны вещим пафосом народных апокрифических преданий; имеются в прозе Бояшова заметные влияния и лесковской сказовой афористичности, и орнаментального психологизма Ремизова, и утопической вещественности прозы Платонова. Но ткань бояшовской прозы, временами походящая на дерюгу или наждак, шероховатостью более всего походит на богостроительские манифесты Горького "Исповедь" и "Лето", явно недооцененные в наследии классика соцреализма примеры "бесчеловечной беспристрастности", до коей редко впоследствии дорастали самые человеконенавистнические филиппики в русской прозе (у Мамлеева или Ерофеева).
Бояшов, подобно Горькому, занят не игриво-назидательным правдоискательством, а с неистовой серьезностью ратует за сермяжное проживание русской идеи, нередко сводимой им к "физиологии веры", обреченному шараханью между экзальтацией веры и экстазом неверия. Физиологически ощутимому недугу "веры-неверия" подвержены все персонажи Бояшова: они в аскетическом самоистязании разыскивают желаемый и недостижимый объект веры, проворонивая его неопрятные воплощения в своем же ближнем.
Подобно апологетам "русской идеи" Серебряного века, Бояшов исповедует отказ от европейского рационального сомнения ради телесного приобщения к утопической сфере чудесно-непознаваемого, будь это "соборно-софийное" по Соловьеву, "непостижимое" по Розанову или "теургическое" по Вяч. Иванову. Поскольку сейчас русская идея нередко причисляется к мессианско-демиургическим заблуждениям религиозного ренессанса, изрядно высмеянным в ее постмодернистских прочтениях (например, у Дм. Галковского), то импликации "русской идеи" в прозе Бояшова воинственно серьезны и потому неискоренимо наивны. Такая серьезная наивность, наверное, и становится "самобытным" товарным знаком падкого на поиски аутентичности русского литературного мейнстрима.
