Автор горизонтального времени

- Как критик ты много писал о современной прозе. Теперь ты сам стал автором романов. Как в тебе уживаются критик и писатель?

- Конечно, когда я писал романы, я пытался реализовать те идеи, которые проговаривал в критике. Не знаю, как получилось. Но мы ведь пишем те книги, которые сами хотели бы прочитать, да?

- Как ты написал "Семейство..."?

- К написанию "Семейства..." меня вынудила жизненная ситуация. Роман стал неким выхлопом, реакцией на кризис в моей биографии. Что касается второго романа, то мне сперва казалось, что "Едоки картофеля" я пишу по инерции, вслед за первым. Но потом вдруг понял, что мне жутко нравится это состояние, когда ты создаешь некое параллельное пространство, уходишь в него и оттуда подглядываешь за жизнью.

- Поделись "романическими" идеями - каковы, по-твоему, критерии хорошего романа?

- Мне очень не нравятся книги, где автор грузит читателя сложностями своего внутреннего мира. Поэтому я пытался написать намеренно нехаризматичные книги, где главное - простая история, которую надо рассказать. Сказано же, что занимательность - это вежливость писателя. А эстетические или философские идеи - все это можно подложить "под".

- И что у тебя "под"?

- Глобальная идея моих романов в том, что искусство и жизнь это разные вещи, и их ни в коем случае нельзя путать.

- Сейчас писатели кинулись на сюжетность с тем же остервенением, с каким раньше выкладывали на бумагу свои "внутренние сложности". Не кажется ли тебе данная "сюжетомания" вымороченной, неестественной?

- Мне кажется, что требование сюжетной прозы - это просто требование наших дней.

Когда нет времени на свои внутренние сложности, не говоря уж о чужих. Толстые книги читали при советской власти. Тогда писатель занимал нишу учителя. А сейчас ситуация горизонтальная - все равны в одинаковой степени. И правда читателя стоит на одном уровне с правдой писателя. Сейчас нельзя учить. Нельзя демонстрировать духовные богатства. Их у читателя - выше крыши. Его надо развлекать историями. Подкидывать информацию, которую он сам расшифрует. Или не расшифрует. Полная свобода интерпретации. Читатель становится соавтором.

- А читателю это нужно? Может быть, его нужно вести за руку?

- Ведет история, рассказ, сюжет. А как он ее поймет - его дело.

- Твои предпочтения в прозе - перечисли романы и авторов, которые соответствуют твоим представлениям о современном романе.

- Не надо изобретать велосипед, он изобретен. Есть европейский рынок романов и писателей, которые хорошо известны по публикациям в "Иностранке". Это Акройд, Кутзее, Остер, Теру, Макьюэн, Фаулз, Мердок.

- Но ты ставишь в один ряд разных авторов! Макьюэн и Акройд - да, они блистательные конструкторы, "механики". А вот Теру, Кутзее или Фаулз - у них кроме механики есть что-то, что поднимает их над остальными. Что?

- Я тебя понял. У них есть попытка найти не столько сюжет, сколько глобальную метафору для описания окружающего мира.

- Ты ставил перед собой такую задачу в своих книгах?

- Нет. В моих книгах мне было важно передать ощущение сиюминутности нашей жизни, ее скоротечности, неуловимости. Вместе с тем это спокойные книги, не тревожные.

- То есть ты не хочешь, чтобы человек, прочитав твою книгу, потерял покой: запил, сорвался с места, женился, бросил работу?

- Такие книги меня достали. Достала чернуха, достало расчесывание метафизических глубин, достали воспоминания о детстве, о том, как хорошо жилось при советской власти, достали претензии на философичность. Я не против Улицкой - абсолютно! - но иногда мне хочется просто почитать книгу. Без надрыва.

- Можно сказать, что твои романы - такая реакция на "беспокойные" книги?

- Да. Мне жутко не нравятся такие писатели, как Маканин. Для того чтобы прочитать его книгу, требуется усилие. Как критик я ее читал. Но как читатель - ни за что не стал бы. Увы, книги, которые назначаются главными нашим литературным истеблишментом, всегда трудные, вымученные опусы. А я как читатель не хочу их душевного надрыва. Кто они такие, чтобы меня напрягать? Почему они считают, что имеют право меня напрягать? Я попытался написать книги, где читателю будет легко и свободно. Да, легко и свободно.

- Об "истеблишменте". Ты ведь состоишь в многочисленных литературных жюри, то есть разгребаешь всю эту помойку. Пытаешься ли ты проводить свою политику в жюри?

- Всегда. Поэтому мои "выдвижения" идут "вразрез". Они никогда не получают премий. На "Нацбестселлер" я выдвигал Левкина и его "Голем". На "Аполлона Григорьева" - "Сами по себе" Болмата. Я выдвигал "Голубое сало" - не помню уж куда. То есть я отстаиваю книги, которые интересны мне как читателю, а не как критику. Так я бы сказал.

- О "премиальной" клановости. Не кажется ли тебе, что члены жюри наших премий и их номинанты только что вышли из одного ресторана и перешли в зал для раздачи слонов?

- Любая премия - это тусовка. Любое издательство - это тоже тусовка. Нормально.

- Когда речь идет о "первом писателе", скажем, кафе "ОГИ" или какого-то издательства, то это первые писатели и поэты кафе и издательства. Тут все честно. А "Букер" или "Григорьев" претендуют на всероссийский масштаб. Как быть с этим?

- Теоретически, да, претендуют, но практически - нет. Ни там, ни тут никогда не победит автор из провинции. Автор должен принадлежать к какому-то клану и отрабатывать чьи-то интересы. И эти интересы - в столицах. Возьми Ольгу Славникову. Она была во всех списках, но пролетела по всем статьям. А роман-то "Бессмертный" - замечательный роман! На голову выше соседей по списку. Правда, теперь Ольга переехала в Москву, так что ее следующий текст обязательно получит премию.

- Но ведь география - это атавизм, прошлый век. Стремление в Москву старомодно, банально. Никто ведь не рвется в Лондон или Париж. Там, на "рынке европейского романа", писатель давно предпочитает тихую провинцию. Неужели Москва так неизбежна? Вот ты - ты ведь участвуешь в литературной жизни из Челябинска. И ничего.

- Если бы я жил в Москве, никогда бы не написал три романа. Это я знаю точно.

- Недавно в Барнауле я беседовал с тамошним писателем Владимиром Токмаковым. Он считает, что сейчас пространство провинции гораздо интереснее пространства столицы. Как ты думаешь? Тем паче что в твоих "Едоках..." тоже описан некий провинциальный город Чердачинск?

- Он прав в том смысле, что у провинциальных топосов действительно нет своего разветвленного литературного текста. Поэтому каждый автор изобретает собственную мифологию, пишет оригинальный текст. Он описывает метафизику места с нуля, отталкиваясь от себя.

- Но ведь это самое интересное.

- Это круто.

- О чем твой третий роман?

- Там две сюжетные линии. Первая связана со старой актрисой, которая начинает получать на свой ящик чужие душераздирающие письма. Она пытается разыскать их автора или адресата. Вторая связана с живым журналом, где люди в интернете ведут свои дневники. Девушка, героиня, на это дело подсаживается, ищет жениха, прозревает мировой заговор и так далее. И эти две истории как бы комментируют друг друга. Мне иногда кажется, что это один и тот же человек в разные периоды жизни. Старая актриса и девушка.

- Вот и в "Едоках..." у тебя речь идет от лица женщины. Откуда такая тяга?

- Женщины существа странные и загадочные. Письмо - один из способов их понять.

- И что ты понял?

- Что они лучше мужчин.