Индустрия сновидений

Алессандро Барикко. City: Роман / Пер. с итальянского Е.Дегтярь, В.Петрова. - СПб.: Simposium, 2002, 367 с.

Согласно ревизионистской логике, предложенной йельским критиком Хэрольдом Блумом, автор, испытывая зависимость от сильного предшественника, стремится внутритекстуально уничтожить его путем "кривочтения" - ироничного снижения его поэтического почерка. При этом автор неизменно остается пленником оппозиции между возвышенным, чужим, и профанным, своим, что Блум напрямую связывает с романтическими техниками видения. Поэтому в его терминологии писатели, соперничающие и порывающие с "репрессивными" предтечами, именуются "поздними романтиками". Поздними, поскольку в трактовке Блума для современной инстанции авторства все иерархии сведены к заведомым идеологическим обманкам. Статусная этикетка "позднего романтика" будто специально придумана для Алессандро Барикко, сорокалетнего итальянца с уже устойчивой и громкой мировой репутацией (отчасти из-за умелого маркетингового приспособления его литературных стратегий к запросам глобального рынка), чей третий - после "Шелка" и "Море-океана" - переведенный на русский роман недавно опубликован издательством "Simposium".

В отличие от Умберто Эко, преобразующего (в "Маятнике Фуко" или "Острове Накануне") барочный авантюрно-психологический роман в современный компьютеризованный бурлеск, Барикко подвергает радикальному пересмотру весь спектр предшественников, вообще европейский роман Нового времени: и просветительскую исповедь, и готическую притчу, и модернистскую эпопею, и постмодернистский пастиш.

Романы Барикко - лукавая, пародийно-гротескная и чуть претенциозная игра. Во-первых, его тексты подобны агональному поединку с клише и стереотипами литературной традиции (а также с харизматичными авторами вроде Альберто Савиньо и Итало Кальвино или с признанными тенденциями вроде французского "нового романа"); во-вторых, Барикко предается упоенной игре случайными факторами, совпадениями, роковыми промахами. Кроме того, в изящной игровой манере Барикко уловил склонность современной литературы к лаконичности и минимализму экспрессивных средств, солидаризируясь в этом с Кристофом Батаем, автором "Господина времени". Но Барикко больше увлекает игра не с литературными претекстами, а с чужими сновидениями, не поддающимися ни толкованию, ни каталогизации. Итальянская критика не устает повторять об онейрической композиции его романов: они походят на кристаллические сновидения, откуда устремляются траектории прерывистых, так и не проявленных историй. Языковая ткань Барикко создает оптический эффект застеколья, расплывчатого и туманного; сюжетная канва его романов будто проступает сквозь размытую амальгаму. И "City", и предшествующие романы - индустрия сновидений, поставляющая сны-миражи, кошмары и радения; кроме того, это запутанная лаборатория, где изучается тот невидимый, неосязаемый материал, из коего сделаны, сплетены сны, из коего соткано, согласно Барикко, обыденное человеческое существование.

Романы Барикко не линейны и не цикличны, они разрушают литературные конвенции и заново присваивают их. Подобно Кальвино, Барикко компонует повествование словно из арканов Таро, из самоцельных завязок и увертюр, не предполагающих фабульного развития, - и тем "City" напоминает "Замок скрещенных судеб". Подобно Алену Роб-Грийе, Барикко скрещивает и размыкает сериальные цепочки событий, упраздняя разграничения между вымыслом и подлинным, - и тем "City" отчасти схож с "Ревностью" или "Соглядатаем". Но для "нового романа" или Кальвино литературные эксперименты - ретуширование авторской интенции или непосредственное вмешательство инстанции читателя - не исключали привязок к реальности (пусть и реальности текста); кажется, романы Барикко уже не доверяют какой-либо взаправдашней или фиктивной реальности, предупреждая о неизбежной встрече современного человека с непредотвратимым Ничто, то есть с самим собой. От романа к роману Барикко как бы подбирается к лакановскому Реальному, зондируя и распознавая, что такое Ничто. "City" - роман о все обрамляющем и все пронизывающем Ничто.

Каркасом сюжета оказывается загадочная, сексуально двусмысленная дружба тринадцатилетнего вундеркинда Гульда (шизофренически расщепленного на шаржевых двойников - верзилу Дизеля и резонера Пумеранга) и его неприкаянной гувернантки Шатци Шелл. Оба они обитают вовсе не в реальности, а в изобретенных ими фантазматичных пространствах: Гульд, запираясь часами в ватерклозете, воображает вереницу боксерских матчей, где выдуманный им эгоцентричный честолюбец Ларри рвется обладать Кубком чемпиона мира, а Шатци сочиняет донельзя трафаретный вестерн о затерянном в нигде городке Клозинтауне, кукольно-нелепые жители коего намереваются отомстить легендарному отцу-основателю за похищенное им золото и Время. Но цепь сновидческих фантазмов на этом не замыкается: концовка романа вселяет подозрение, не есть ли сами Гульд и Шатци марионеточные призраки из репертуара болезненных видений матери Гульда, сквозного рассказчика и многолетней пациентки психиатрической клиники.

Амплуа "позднего романтика" позволяет Барикко сатирично, с издевкой преподносить исповедуемые его героями романтические трюизмы - категории Вины, Возмездия, роковой ошибки. Ведь, по мнению Барикко, уроки сосуществования с Ничто избавляют человека и от комплексов исключительности, и от титанических претензий на переустройство реальности. Автор и персонажи в романе Барикко лавируют, перетекают из одного фантазматичного пространства в другое, испытывая не только объективный пессимизм и желчный скепсис, но и апофеоз радостности. Именно оптический дар распознавать Ничто позволяет разгуляться куражу фантазии, позволяет всем и каждому спроектировать собственный, никому не подотчетный City.