Скажи - устал

Франсуа Нурисье. Украденный роман. Пер. с фр. Л.Н. Токарева. - М.: Текст, 2002, 143 с.

Французская литература всегда отличалась философичностью.

Причем вариантов у этого философствования было множество - от резонерства Андре Моруа до философской иронии Ромена Гари, от посконной крестьянской правды Кола Брюньона до так и не оцененной по достоинству прикладной психологии Мопассана.

Современный романист Франсуа Нурисье русскому читателю знаком куда меньше упомянутых мэтров, если вообще знаком. Но писатель Нурисье прилежный и вполне достойный - судя хотя бы по тому, что он долгие годы заведовал Гонкуровской академией и непосредственным образом участвовал в избрании и премировании лучших среди собратьев по перу.

Но, все эти годы оправдывая доверие коллег, писатель-администратор получил слишком много досуга для самокопаний, плодом коих на склоне его лет явилась небольшая книжка о том, как трудно работать писателем.

Первое впечатление от этого слегка жеманного эссе - "вот такой я простой, земной человек, трудолюбивый и талантливый" - одно: Поза. С большой буквы "П".

У старого романиста, который верен традициям и пишет свои книги только в одном экземпляре, только на бумаге своего излюбленного сорта и только ручками излюбленной марки, чем чрезвычайно гордится и не может этого скрыть, стащили чемодан с тем самым единственным экземпляром. Между эпохальной потерей и возвращением труда пролегло несколько месяцев и 140 страниц жеманной самокритики, из-под которой нет-нет да и выглянет желание услышать: "Да нет, что вы, это великолепно!"

Но человек, деятельность которого заключалась в том, чтобы думать и писать, и который предавался этим двум занятиям довольно самоотверженно, не мог иметь в результате творческого пути одно бахвальство. Нурисье - семьдесят пять, и его искреннее признание в упадке сил физических и духовных, в неизбывной, хотя и естественной, усталости от жизни не вызывают иронии - только сочувствие. Да, он позер, как настоящий француз. Но в этом ли главное?

Между бытовыми сценками и занимательными воспоминаниями о службе в армии и буржуазном быте семьи, между ссылками на авторитеты вроде Жида и Стендаля поблескивают неожиданные мысли и занятные афоризмы. Приятные прежде всего тем, что вам они тоже приходили в голову. А значит, вас с умным романистом объединяет общее интеллектуальное превосходство над остальным - нефилософствующим - миром.

Ну разве вам, как и мэтру Франсуа, никогда не казалось завораживающим и слегка непристойным созерцать свою женщину за каким-либо вполне безобидным занятием вроде шоппинга, помня при этом, какой она была минувшей ночью? Разве вы, если вам выпадало несчастье быть ограбленным, не испытывали при этом чувства не материальной, но моральной обнаженности и беззащитности?

Некоторые вещи, которые Нурисье с безжалостностью хирурга в себе самом препарирует, свойственны только людям творческим - тем и интересны. Таковы пассажи об обессиливающей литераторской хандре, когда рука не поднимается, чтобы записать и очистить путающиеся в голове мысли (от этой хандры Горький в свое время спасался, до отупения записывая свое имя); о старости, забирающей не только телесную мощь и здоровье, но и способность работать в полную силу; об иррациональном страхе смерти, окончательного ограбления, похищения всего, что действительно ценно - духовного человеческого микрокосма.

В сущности, все уже сказано. Вопрос только в том, какими словами. Любой писатель, прошедший долгий путь и делавший свою работу, кажущуюся легкой только дилетантам, заслужил право на склоне лет взять и высказать то, о чем всю жизнь думал.

Пусть даже это будет неоригинально. Но ведь правдиво, черт побери!