"let ma people go..."

...Звучит в машине Луи Армстронг - и было ли кому-нибудь когда-нибудь важно, что так, оказывается, Моисей обращается к Фараону, что песня эта посвящена Исходу евреев из Египта, а не, скажем, добитловскому поколению любителей текилы и Гершвина в исполнении, положим, Цфасмана?!

Роман-джаз, написанный известным поэтом, а теперь вот романистом Вадимом Месяцем, - мелодраматическая ностальгия по... чему? - об этом позже, сейчас о другом. Роман исполнен суровых будней любви, однако мелоса в нем столь же мало, сколь и драмы - в привычном, "русском" понимании этих слов ("О Русь, ты уже за холмом!")... И дело не только в том, что героем является Америка Нерусская (нееврейская, неголландская, не пуэрто-риканская - потому что и еврейская, и пуэрто-риканская, и русская...). Месяц отказывает своим персонажам (и читателям) не только в "теплоте", но и в линейности: мы становимся свидетелями сюжетных нитей, которые зачастую обрываются, едва начавшись, и слушателями странных диалогов, которые на самом деле - сумма бредовых (потому что - вслух!) монологов:

"- Я на прошлой свадьбе трахнула жениха, - сказала Лизонька мечтательно. - Он взял замуж мою подругу, надо было сказать "привет" хоть таким образом. Хорошая девушка, как с картинки.

- Медузы похожи на битое стекло, да?"

Весь этот "разговорный шум" - как бы самопроизводная энтропия, абсурд, начавшийся не при нас и не нами завершившийся. Роман живет своей собственной жизнью - отдельной от жизни читателя. Он увлекает видимой горячечностью, но не вовлекает как ладно сбитый детектив. Автор несколько раз дразнит нас возможным саспенсом: героя, стареющего модного фотографа, арестовывают - в багажнике его фургона найдены два трупа, оказавшиеся "ножками" Горбачева и Буша. С ними можно обниматься и фотографироваться - бомба в их животе не зашита. Детектив "обламывается" - интерес автора не в этом. При всей чувственной и лексической откровенности "Лечения..." главное происходит не в кадре. Чувства изношены, сердца покрыты коростой, им нужен электрический шок. Шока не происходит. Свой заряд автор пропускает по самому краешку - сознания, памяти, речи. Когда персонажи беснуются, автор сдержан, чтоб не сказать - холоден. Будучи поэтом, он тщательно подбирает выражения. Герои во всем ищут свою собственную трагедию, однако спасение приходит с другой стороны. Роман кончается бомбардировкой Нью-Йорка.

Холод берет начало уже в названии, где звук "ч" дважды клацает, подобно затвору, тяжелым железом - блики оптического прицела разлетаются во все концы фрагментарного повествования. Их неровное свечение и скрепляет различные пласты романа, который не имеет, в сущности, иной фабулы, кроме беспробудного алкоголизма на заре нового года, века, миллениума. О чем он, этот алкоголизм? Ведь это русский алкоголизм (я не сказал, что герои - эмигранты из России?), он непременно должен быть о чем-то. Тоска по родине? по женщине? по детству? по Другому Месту?

Андрей Грабор и его любовь Лиза Толстая пробуют тосковать и по тому, и по другому, и по третьему... Они едут на кладбище, чтоб посадить шиповник на могиле едва знакомого им человека; занимаются любовью везде, где застает их автор; чуть было не уезжают на помощь братьям-славянам во время американской бомбежки Югославии - а могли бы сдуру оказаться и в России... Они живут за гранью законов какого бы то ни было общества: "Поскальзываясь на извести испражнений, наступая на руки спящих в ночных парках бичуг, танцуя с метлой в руках в Китайском городе и мексиканцами среди мусорных баков, мы получаем неслыханный опыт освобождения. Ведь нас интересуют только собственные, полностью отработанные трагедии".

В поисках юродства как безродства Месяц забрасывает своих персонажей, словно десантников, на чужую территорию. Кажется, что-то происходит с самим составом их крови. В русской литературе это - новая генерация, для которой не существует прежде всего границ национальных. Дело не только в языке; это сказалось и на природе бытующего в романе абсурда.

Ведь вот еще какой вопрос: имеет ли абсурд национальность?..

"Встретились немец, китаец и русский..." Таков зачин целого семейства анекдотов, призванных из предлагаемых обстоятельств выжать национальную логику поведения. Запертые в пустой изолированной комнате - без окон и мебели - наедине с двумя металлическими шариками, герои анекдота поступают с ними в соответствии со своей генетической самобытностью (или "ограниченностью"): скажем, немец изобретает перпетуум мобиле, китаец с помощью шариков открывает энергию "ци"; русский же ухитряется один шарик сломать, другой - потерять... А ведь непредсказуемость этого третьего персонажа сама по себе вполне предсказуема, в ней есть своя деревянная логика, как в ерофеевских рассуждениях о природе икоты... Грубо говоря, это и есть абсурд по-русски.

Особняком стоят в романе сцены из далекого сибирского прошлого - воспоминания бабушки Грабора о 20-30-х гг. XX века: замужество, нищенский быт, арест мужа. Эти фрагменты плохо рифмуются с современной частью романа - именно в силу космополитичности Грабора. Остается гадать, что же это за такой голос крови, откликающийся на зов предков. Возможно, единственная точка соприкосновения двух временных планов - сам автор. Ведь именно в этих фрагментах, имитирующих живую речь полуграмотной прабабки, пробиваются ростки подлинного тепла.