Ад, рай, кого любишь - выбирай

Григорий Петров. Жильцы нашего дома: Повесть. - М.: Иностранка, НФ "Пушкинская библиотека", серия "Русская литература", 2002, 272 c.

Изобретательная до серийных названий "Иностранка" извернулась оксюмороном и выпустила серию "Русская литература". Книжки обрядили по-домашнему, на обложках - не то отрез на халатик, не то обои, не то занавесочки. Для своих, любимых. Пусть их там за иллюминатором химией всякой травят.

Серию открыл роман "<НРЗБ>" Сергея Гандлевского, всего несколько месяцев назад опубликованный в "Знамени" (см. рецензию Ильи Кукулина на полосе "Периодика", "ЕL-НГ" от 7.02.2002). Кроме Гандлевского русскую литературу представляют гораздо менее громкие имена - о них, как вы догадываетесь, речь и пойдет. Григорий Петров печатал рассказы в том же "Знамени", "Новом мире" и "Октябре". Леонид Костюков более известен как поэт и эссеист; "Великая страна" впервые появилась в "Дружбе народов". Традиционный перечень толстых журналов в нашем случае играет примерно ту же роль, что цветастый дизайн и незамысловатые названия, отсылающие к Паустовскому и передаче "Моя семья" ("Жильцы нашего дома") или ко всем советским штампам сразу ("Великая страна"). Конечно, проделав хитрый кульбит, издательство "Иностранка" отвоевало ироничную дистанцию между "русской литературой" и всякой прочей. Оказалось, что это небольшое пространство есть чем заполнить.

Григорий Петров колдует над эклектичным и мутным веществом, которое специалисты обычно называют постфольклором - застольные байки, телевизионные сплетни, городской хоррор, дворовая мелодрама, школьный Достоевский, жития святых, "Экспресс-газета" и "Секретные материалы". Повесть собрана из десяти недлинных новелл, вроде бы обкатывающих разные сюжеты и жанры: в одной главе лечатся от алкоголизма, в другой путешествуют по аду, в третьей отправляются в рай, в четвертой бывший диссидент Синявин-Герц нанимается работать на бизнесмена Брызгалова. Контролировать ситуацию, однако, оказывается невозможно - черти, предки, монахи и ангелы не сидят по своим углам, а беспорядочно прыгают по страницам, жанры смешиваются, сюжеты повторяются, то, что начиналось как притча, заканчивается как анекдот, то, что закончилось, начинается снова. Дочитать до конца практически нереально, благо самая трогательная главка - ровно посередине. Эта повесть может казаться прямолинейнее акунинских "Сказок для идиотов", герметичнее левкинского "Голема", сентиментальнее Слаповского, сюрреалистичнее Мамлеева, архетипичнее Липскерова; но у Григория Петрова есть одно преимущество - коммунальная нечистота жанра. Из всех химерообразных уродцев, населяющих "Наш дом" и представляющих постфольклорную нечисть, до четвертой страницы обложки доползают лишь тараканы - вполне осознанный, если не сказать выстраданный, образ.

Если в "Доме" за благообразными притчевыми декорациями скрываются беспорядочные тараканы массового сознания, то в "Великой стране" из пестрых ошметков масскульта складывается сияющая грубыми звездами твердь.

Леонид Костюков, дабы наскоро разделаться с малоинтересным для него сюжетом, буквально воспроизводит открытие времен зарождающегося глобализма - у каждого великого мифа есть оборотная сторона, а значит, при желании можно просто переменить знаки. Если есть феминизм, значит, должна быть маскулинная культура, если мы живем в великой России, значит, существует и великая Америка. Русский еврей Давид Гуренко попадает в Америку, делает операцию, становится женщиной, выворачивает на хайвей, врезается в пятиметровый стакан с кока-колой, теряет память, получает имя Мэгги и превращается в замысловатый оптический прибор, постепенно настраивающийся на чужую реальность. Для удобства вербуется в ФБР. Из процесса настройки, собственно, и возникает роман: вначале - шумовые помехи и нечленораздельный бред, затем распознаются простейшие голливудские клише и самые броские американские символы, потом - чуть более сложные, пока наконец не получается улавливать смысл и слышать голос провидения, который за всем этим скрывается. Персонажи-американцы эволюционируют от одноклеточных языковых функций до мистических существ, наделенных блистательным остроумием. Имплицитный автор крепнет и набирается сил, чтобы ближе к финалу прервать череду бойких диалогов и эксплицироваться. Однако когда оптический прибор становится чистым, как стеклышко, когда голос Мэгги особенно звонок, черты лица утончаются до невыразимости, а новое платье розовеет, словно утренние небеса, - усложненный до предела мир начинает заговариваться, превращаясь в тревожный, невнятный сон.

Все эта головокружительная феноменология уха, все эти запутанные манипуляции с модальностями, весь этот разнузданный праздник переводимости Леониду Костюкову удается на редкость легко и весело. Конечно, "Великая страна" - это возвращение "нашей" Америки, ее тертых плодов и запретных джинсов. Представления о себе просвечивают сквозь представления о других, но это неважно. Разумеется, "Великая страна" - Страна чудес и Внутренняя Монголия, но и это не имеет большого значения. И даже самое безысходное переживание романа - человек заперт в камере собственного сознания, погружен в персональный "адорай", но лишен идентичности и утрачивает всякую связь со своими прошлыми "я" - тоже не проблема. Проблема в том, что герои Костюкова каким-то необъяснимым образом со всем этим справляются. К концу книги появляется дьявол и говорит, что его нет.