В одно касание

Игорь Померанцев. Семейное положение: Стихи. - М.: О.Г.И., 2002, 112 с.

Тот факт, что Игорь Померанцев работает на радио, может вызвать недоумение у читателя нового сборника. Вот если бы он был, к примеру, скульптором или живописцем - тут не было бы никакого несоответствия. А радио как-то не ложится в общую картину. Но это только если "Семейное положение" - первая книга Померанцева, которую вы взяли в руки.

Свою статью "Померанцев, миртов шепот" ("Ex Libris НГ" от 16 ноября 2000 года) Глеб Шульпяков начинает с цитаты - в ней говорится о звуках и воздушной стихии, в которой поэзия живет. Лаконизм эссе из книги "По шкале Бофорта" - конечно, отсюда. Особый раскачивающийся ритм прозы Померанцева тоже, кажется, рождается из наплывающего сквозь вой глушилки чистого звука, отразившегося от слоя Хэвисайда. Стихи из новой книги существуют, как представляется, в пространстве куда более плотном.

Воздух теперь почти ни при чем. Повсюду у Померанцева ткань - персидский ковер, турчанки в балахонах с окошками для лица, мех из черного бархата и, наконец, прямо:

Вы меня не интересуете,
хотя и волнуете.
Но вот ткань, ткань...

Это постепенное сгущение среды - от чистых эфирных волн "По шкале Бофорта", через влагу "Красного сухого" - к плотности нынешней книги. Это и постепенное сгущение речи: она обращается в тело, нагретое дерево, солнце. В "Семейном положении" даже звуки приобретают свойства материала: "У нее голос с трещинкой посередине". Это, конечно же, говорит человек, способный услышать даже легкий шорох на пленке, слухач. Но это говорит и человек, желающий подержать в руках короткую волну, которая выпархивает и не дается потрогать.

При всем повышенном внимании Померанцева к вещественной стороне жизни, к ее незначительным теплым следам он живет с постоянным ощущением хрупкости и - может быть, одна из самых больших редкостей в современной русской поэзии - с чувством благодарности:

я знаю одну такую,
и она точно "hand-made",
и я, неверующий, знаю.

Смерть в стихах Померанцева не только говорит на идиш, замыкая петлю времени, она стоит у плиты и жарит семечки. Об отце напоминают круглые отпечатки стакана с вином, следы поцелуев остаются на коже. Одиночество - "отсутствие ее помады на бокале", у поэзии - "повышенная температура и учащенный пульс". Мир говорит на языке прикосновения. Ревность плавит тела любовников и распарывает живот третьего, слушающего бесконечно длинный гудок в телефонной трубке, - он, этот длящийся звук, и рассекает эпителий, затем мышечную ткань.

Все они вперемешку здесь, в книге, - дед, мама, отец, сын, жена. И от этого "Семейное положение" напоминает большой дом, каких теперь не бывает, дом, где все поколения живут вместе, но без тесноты, не трутся друг о друга, а только дотрагиваются, - ну, когда температура и нужно потрогать лоб. Или когда умирает тетя Нюся, она дарит сестре косу, часть себя, больше у нее ничего нет: точь-в-точь харитоновское "Витя, тетя Анюта, где чашечка бабы Наташи?". Харитонов, впрочем, говорит о семье с надрывом, как говорят о том, что никогда не исполнится. Померанцев принимает течение времени со спокойным достоинством, с уверенностью в том, что жизнь заканчивается бессмертием, настоящий резидент Средиземноморья - Средиземноморья в его стихах, кажется, больше, чем Британии, - зима ненастоящая, море не замерзает, солнце всегда где-то здесь, близко. А если солнца не видно, то любимая лежит рядом, на постели - полосой света.

Ближе всего из современников к Померанцеву, пожалуй, русский поэт из Латвии Сергей Тимофеев, также, кстати, сочетающий поэзию с работой на радио - только на музыкальном. Та же легкость, та же прозрачность, внимание к деталям. Только наблюдательность Тимофеева - чуть более отстраненная, длительность его историй измеряется не мгновениями, как у Померанцева, а часами и сутками, да и происходят эти истории в другом пространстве. У Тимофеева люди как бы случайно сближаются в пространстве, образуя непрочную, эфемерную конструкцию, находятся в постоянном танце, здесь мало плоти, главное - жест и событие, после которого персонажи расходятся, теряются в полупроницаемом городе - до следующего раза. У Померанцева любовники и знакомые, близкие и дальние родственники, родители и дети - все соединены телесно, и вещи хранят их тепло:

Почему ты уехал?
Зачем мама
увезла тебя?
Чтоб мне досадить?
Чтоб самой любить тебя
в одиночку?
Я нашел жвачку,
которую ты приклеил
к столу.
Мерзавец.
Я жую ее
до сих пор.

Да, слухач, точно знающий, что сквозь всех нас тайно летят колючие лучи радио, человек, выпускающий слова туда, где они отразятся, пошелестят, снова отразятся и сгинут в вакууме, туда, где только оператор порождения и искривленное вблизи небесных тел гравитационное поле. Рассказчик на краю темноты, в которой только его голос и озябший лорд Кельвин. Что делать? Собрать всех близких, любимых, родных, домашних, обнять, сказать, что, мол, люблю, скучаю, вспомнить тех, кого нет, потрогать, поцеловать, обнять, побыть рядом. Получается такая книга. Приложишь руку, а она горячая, то ли жар у нее, то ли разволновалась просто. Погладишь пальцами обложку, она успокаивается немного, только жилка все равно бьется, и сердце не успокаивается, говорит что-то.