Переход к цитате

Ольга Седакова. Стихи. - М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001, 576 с. Ольга Седакова. Проза. - М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001, 960 с. Ольга Седакова. Путешествие волхвов. Избранное. - М.: "Логос" - Журнал "Итака", 2001, 272 с.

На излете ушедшего года наиболее совестливые из критиков вздыхали: не было в 2001-м "литературного события года".

Между тем, было.

Вышел двухтомник Ольги Седаковой: в первом томе - стихи, во втором - проза. К сожалению, такова была воля издателей, что эта книга публично появилась лишь единожды - на презентации в Библиотеке иностранной литературы - и купить ее можно лишь на складе издательства в медвежьем углу Москвы. Результат: спустя десять лет после отмены цензуры самый значительный поэт того поколения, которое вступило в литературу сразу после поколения Бродского, остается непрочитанным. Крошечная книжечка, выпущенная в 1990 г. памятным многим издательством "Carte Blanche", тогда составила событие и моментально превратилась в библиографическую редкость. В 1994-м то же "Carte Blanche" вместе с "Гнозисом" выпустило большой том - Ольга Седакова. Стихи - надолго ставший самым полным собранием стихотворений поэта.

С тех пор до самого последнего времени книги Седаковой здесь не выходили.

Самое драгоценное для меня в томе "Поэзия" - напечатание ранних стихов. О том времени, когда были написаны самые любимые из них - о середине семидесятых, - немало горьких, справедливо горчайших слов отыщет читатель уже во втором, прозаическом томе. В написанной уже в 80-е гг. "Элегии, переходящей в реквием", для этого времени и этого места будет найдена страшная формула: "Здесь кажется, что притча - Эльсинор, / а мы пришли глядеть истолкованье / стократное".

Но что делать, все мы любим свою юность. Тогда в некоторых местах были такие окна, за которыми как будто расстилалось что-то другое, не то же, что мы увидели бы, выйдя на улицу. Такие окна были в Большом зале консерватории, такие окна голубели, а потом синели по вечерам в Фундаментальной библиотеке МГУ. Долго казалось, что таким окном была музыка. Но если бы меня попросили описать, что же сквозь эти чудесные стекла видно, я не смогла бы сказать более точно, чем как "стихи Седаковой".

Казалось, что они существовали всегда, сами по себе, и автор только сделал их доступными созерцанию - и "блаженству повторенья". Тогда не было, разумеется, никаких книг, а были сплетенные на манер диплома машинописные странички, и я выучилась печатать на машинке, снимая для себя копию:

Любовь молодая глядит
из ветвей,
как сердце ее умоляет: добей!
А старая ходит
с целебной травой.
Сосед ее знает,
и путник чужой
глядит, как душиста
ее нищета:
и дом без ребенка,
и двор без скота.
("Филемон и Бавкида", 1975)

Эти стихи помимо многого учили двум вещам: словарю и форме. Словарю - во-первых, в самом простом смысле: в них много было непонятных слов. В силу как раз тогда получаемого образования я в отличие от большинства своих сверстников хорошо знала, кто такие Филемон, Бавкида и Дафна. Знала даже, что, по наблюдениям древних греков, именно особенная походка отличает божество от человека и позволяет узнать его: боги перемещаются, не переставляя ног. "Сразу в походке явилась богиня┘" Но зато, как и большинство моих сверстников, я не знала, что такое "пчелиный труд киновии", что такое Вербная, не знала никакого другого Юлиана, кроме Юлиана Отступника, не знала, кто такой "проклятый поэт" и кто такие минориты┘ Всему этому предстояло учиться.

Был и другой смысл у того, что я сказала выше: учиться словарю. Самые простые слова - вода, роза, страданье - в стихах Седаковой приобретали какое-то иное значение, не хочу сказать новое, потому что как раз казалось, что не новое значение приписывается слову, а угадывается истинное, которое было присуще этому слову всегда, но потускнело и забылось.

Стихи учили форме. Не потому, что часто носили, так сказать, формальные названия - Баллада, Канцона, Элегия - и тут было понятно, что названия эти отсылают к какой-то другой, не литературной только форме. Нет, они учили форме самой по себе, форме, себе довлеющей, не разорванной противопоставлением содержанию, но противостоящей хаосу.

Но главный урок этих стихов был в том, что есть нечто бесконечно более важное, чем ты, - и знание это не только не оскорбительно, но, наоборот, предельно радостно, и хотя в стихах чаще говорилось о вещах печальных, ощущение от них оставалось радостное. Врагу здесь полагается сострадание и жалость, но куда более строгий счет предъявляется "остальным": "О тех, кто на судьбу / махнул - и получил свое. / О тех, / кто не махнул, но в общее болото / с опрятным отвращением входил, / из-под полы болтая анекдоты. / Тех, кто допился. Кто не очень пил, / но хлопок воровал и тем умножил / народное богатство. Кто не дожил, / но более - того, кто пережил".

Прозаический комментарий к этим стихам читатель найдет во втором томе, в статье "О погибшем литературном поколении. Памяти Лени Губанова". Но сказанное выходит за рамки одного поколения. Потому что есть другая мера.

Именно поэтому мне не только ранние, но и никакие стихи Седаковой не хочется разбирать филологически. Они вызывают иное отношение к себе - не анализ, но любующийся взгляд. "Благоговея богомольно / Перед святыней красоты". И потому, повторюсь, положение представляется мне трагическим. Дело даже не в том, что настоящий читатель Седаковой должен как минимум знать итальянский, немецкий и английский, должен знать Данте, Паунда, трубадуров, Китса, музыку. Должен превосходно знать литургическую поэзию. Дело не в объеме сведений, не в эрудиции, - а в том взгляде, который позволяет понять, что слова: "Как хорошо наконец, / как хорошо, что все, / чего так хотят, так просят, / за что отдают / самое дорогое - / что все это, оказывается, совсем не нужно" - что эти слова не поза, но правда, повторение в девяностые годы того, что как обещание было сказано в семидесятые:

- Неужто Бог идет, как яд?
Идет, как яд идет в крови,
и, безопасный иноверцу,
Он только слышащее сердце
рвет, словно письмо любви.
И сердце просит:
- Разорви!

Вот этого "слышащего сердца" и требует Седакова от своего читателя. В семидесятые, восьмидесятые годы такие читатели существовали - и вовсе не были знатоками Данте и Шуберта. Они умели слушать и любить и непонятное, - но теперь иных уж нет, а те далече. Впрочем, сама Ольга Седакова смотрит на вещи не так трагически.

Все-таки последние по времени написания из публикуемых стихов она назвала "Начало книги".