Школьный вальс

ПОРОЙ мне кажется, что расстояние от Ташкента до Ферганы длинней, чем от Узбекистана до Москвы. Если Ташкент - столица Средней Азии с неистребимыми провинциальными замашками, то Фергана - это провинция в квадрате. Отсюда разница их ориентиров. Но чем разительней контраст между метрополией и захолустьем, тем ярче и самобытней выглядят национальные или культурные феномены. Особую роль Ферганы в сегодняшнем литературном пейзаже трудно переоценить - равно как и умалить. Поговорим о неочевидном. О своем, нутряном.

Многие, говоря о "так называемой Ташкентской школе", не хотят замечать темы, из которой эта самая школа выросла. А надо бы. Ведь наш акцент - это не хазарско-узбекский лексикон и не верблюжья газированная моча. Говоря о теме ташкентской поэзии, следует прежде всего сказать о самом месте.

О неторопливом течении тамошнего времени, кажется, сказано все. Однако никто не осмелился раньше взвесить его количество. И вообще - корректней было бы говорить о пространстве временном. И - о других, нежели просто жизнь, способах его преодоления.

Наиболее распространенным из известных мне средств преодоления является употребление насвая, пахучего гранулированного зелья, приготовляемого, по слухам, из куриного помета и извести... Насвай не считается наркотиком и, приравненный к табаку, продается всюду наряду с сигаретами, семечками и творожными шариками. Попав под язык, насвай способен сократить пространство быстрее какого-нибудь допотопного метрополитена.

Употребление марихуаны, сталкивающей тебя со структурой времени, разжижающей его (порой до полного отключения), является, таким образом, формой отчаянного или осознанно-стоического самоубийства. И что тогда смерть, как не слияние с временем, предельное в нем растворение-бытование?

Я не случайно заговорил здесь об этих двух способах сжигания временной массы. Безусловно, поэзия также является неплохим средством провождения-превозмогания пространства-времени. Чтоб не сказать - его абсолютной альтернативой. И поэзией, в свою очередь, изобретены здесь две автономные формы борьбы с его вяжущей, как незрелая хурма, экспансией.

Это две поэтические школы, произросшие тут за последние два десятилетия: Ташкентская и Ферганская. Два полярных способа соприкосновения с миром - и оба, что важно, пересажены на азиатскую почву из чужих литературных пространств.

Ташкентская школа (возникшая позже Ферганской) ориентирована прежде всего на русскую классику. Ее метод обращения со временем традиционно метризован и силлабически упорядочен. Время входит в стихотворение через узкие ворота сформованной, подобно детским куличикам, строфы. Его дыхание учащено (утеснено) и несколько одышливо: оно подчинено ритму жизни среднеазиатского мегаполиса.

Представители Ферганской школы тяготеют к традиции западноевропейского верлибра - минуя, по их словам, контекст русской литературы. Путь Шамшада Абдуллаева и его последователей - это такой мусульманский дзен, поиск "наделенного полнотой спокойствия" и унисона с миром, "подтверждающим, что он просто течет". Это, если угодно, попытка непротивления злу времени насилием, тайное стремление с ним слиться - как с тем, что было до и будет после. Недаром чаще других применительно к ферганцам поминают Пазолини-Антониони.

Почему бы не сравнить эти две школы с употреблением: первую - насвая, вторую - марихуаны?

...Ташкент никогда прежде не был поэтическим центром. Не является он таковым и сейчас. Это город, который предлежит всякой поэзии; дорастая до языческого празднословия Ташкента, она, поэзия, становится его, Ташкента, квинтэссенцией.

Чтобы стать причастным ее ненавязчивой струе, совсем необязательно что-либо слагать - порой излишне даже эту свою причастность осознавать. Зайдите в любую чайхану, сходите к месту древнего торжища, заблудитесь в лабиринте узких глиняных улиц - удвоение сущности свойственно узбекскому языку (буль-буль, джир-джир...): так зачем же еще множить собственное существование? Только вот каков подлинный язык Города, в чем, так сказать, его речеизъявление?

Как ни парадоксально, по-настоящему внять ему возможно лишь на расстоянии; лишь преодолев предписанное самим рождением тождество Городу, можно попробовать приблизиться к его неторопливому говорению.

Чаще всего, лишь уехав, ташкентцы начинают осознавать себя частью этого города, пытаться говорить о своем на его языке. "Эти двадцать лет (т. е. 80-90-е гг. XX века. - С.Я.), - пишет живущий ныне в Иокогаме философ Евгений Абдуллаев, - ташкентцев рассеивало по миру. Город камней разбрасывал свои камни... Камни заговорили. Началось оправдание Города в русской культуре".

В конце концов камней не останется. Ташкент пребудет мифом, как Троя или Александрия. Его язык растворится в мировом океане поэзии посредством элементарной диффузии. Тогда сам собой отпадет вопрос о роли и месте Ташкентской поэтической школы.

Школа возникла, когда эмиграция вошла в состав ташкентской крови, как привычка к легким подземным толчкам, которые не всегда уже являются поводом для того, чтобы среди ночи проснуться. Теперь необязательно "сидеть на чемоданах", чтобы ежеминутно испытывать обвал всего привычного и родного, ощущать, как трещат и лопаются корни глубоко под землей.

Это состояние чем-то синонимично теме неизбежного взросления: впереди леденящий ужас неизвестности, чужой "взрослый" мир, позади - золотое времечко распахнутых - ставен, объятий, пор. "Можно говорить, - пишут "ташкентцы" в своем манифесте, - о почти вещественном - шагреневом - исчезновении родины в привычном ее качестве. Малая родина поэта - последнее, что ему остается, но и она понемногу вытекает сквозь образовавшуюся брешь в соте. Не поэт в данном случае эмигрирует из родной страны - она покидает его, словно почва, уходя из-под ног".

Да, можно взглянуть на происходящие с Городом изменения и так. Ташкент кочует в своем собственном времени, и нажитый им вековой скарб - будь то многонациональность или плоды культурного взаимодействия - оказывается в этом пути ненужным балластом. В крайнем, пожарном, случае можно поступиться и содержимым карманов, и самой одеждой... А вместилище его души, равно как инструмент его речи, все-таки останется нерушимым.

Континиум Ташкентской школы - тематический. Если угодно, главная тема ташкентцев и сводится к этому самому отрыву, оставленности, внутренней эмиграции. Здесь, в России, сейчас это мало кого волнует. Как не волновало и в советскую эпоху, когда подобная нота расценивалась как контрреволюционная или антинародная. Поэтому выжили те, кто сумел эту тему довести до высшего градуса - возвести на общепоэтическую ступень, приблизить к мировой (общекультурной) скорби. Возможно, в том же состоит на сегодняшний день и сверхзадача Школы.

Помимо тематического существует и языковой аспект. Ташкентцы - носители такого акцента речи, какой в России, в 80-90-е гг. прошлого тысячелетия - на фоне "концептуализма" и прочего метаболизма - приравнивался к периферийному, сиречь устаревшему, уцененному. Они - провинциалы. В конце XX века их слог еще только формировался, и информационный голод, который поэты, сами того не ведая, испытывали, сидючи в Ташкенте, оказался благим. Эту школу они прошли заочно. И вот теперь, похоже, на передний план вновь выходит личность поэта, а значит, вновь становится возможной литература, рожденная прямым высказыванием.

На сей раз обогащенная ташкентским акцентом. Ну? &