Все свободны

Кристиан Бобен. Все заняты / Пер. с фр. Ю.Казачков. - М.: Монпресс, 2001, 128 с.

По замыслу, монпрессовская серия призвана объединить "самые современные, модные и популярные в Европе произведения художественной литературы┘ тем более что они очень современны и актуальны". Беспокойная настойчивость редакционного анонса объяснима: до субтильности изящные томики, представляющие "новую французскую прозу", меньше всего отвечают отечественным образам "современного", "модного" и далее по списку.

Все три автора относительно молоды (родились в 50-60-е), успешны, живут не в Париже, много путешествуют или обитают в провинции: Катрин Панколь, будучи корреспондентом "Пари матч", разъезжает по Америке; Максанс Фермин отправляется в Африку, а вернувшись, поселяется в горах Савойи; Кристиан Бобен не покидает Бургундии. Все говорит в пользу "свежести" и "новизны". Однако в российских широтах и длиннотах их книги, как выяснилось, претерпевают превращение: вместо резвых розовощеких отроков готовьтесь увидеть угловатых вундеркиндов, маленьких старичков, неловко подражающих взрослым. Проза Кристиана Бобена кажется неповоротливой имитацией Маркеса, роман Катрин Панколь - ни дать ни взять "Детство" Натали Саррот пополам с юношескими романами Франсуазы Саган, притчи Максанса Фермина, наполненные игрой цвета и света, могут сойти, скажем, за упрощенный вариант Мандьярга. При всех жанровых различиях книги, отобранные издательством "Монпресс", вызывают на редкость схожие ощущения: хорошо известные литературные законы строго соблюдены, все на месте, стиль безупречен, метафоры вполне изысканны, игра словами в меру виртуозна, ключевая тема заявлена более или менее отчетливо (о страсти, о любви, о жизни, о страсти, о любви), однако смыслы явно скрываются где-то не там, где мы их привыкли видеть. Под руку попадаются сплошные банальности, все остальное - либо с трудом поддается вербализации, либо так и остается слепым пятном. Почти наугад попробуем прицепиться к нескольким странностям. Во-первых, авторов этих выверенных, мастеровитых текстов привлекают те стертые сюжеты, которые нередко становятся легкой добычей "графоманов", "непрофессионалов". Максанс Фермин, не мудрствуя лукаво, отправляет протагониста в странствие - то по жаре ("Пчеловод"), то по холоду ("Снег") - за мечтой, ремеслом, эфемерным девичьим образом и ускользающим чувством действительности. Кристиан Бобен завороженно наблюдает, как любвеобильная протагонистка без устали производит на свет новых персонажей с экзотичными именами: Манеж (в честь карусели), Тамбур (в честь барабана), Кревета (в честь креветок, недоеденных по причине скоропалительных родов), - так шаг за шагом и осваивается описываемая реальность. Катрин Панколь преподносит в подарок своей героине мужчину-тень, бескорыстного, бессловесного и лишенного прошлого, тем самым создавая все необходимые условия для сбивчивого повествования о детских зажимах и женских обломах. Правда, по ходу дела тень вырастает до угрожающих размеров и застит свет собственными застарелыми комплексами, преимущественно - эдиповым.

Во-вторых, эта проза на редкость, можно даже сказать демонстративно, предсказуема. И что удивительно: она вряд ли бы выиграла, окажись на месте без труда угадываемых сюжетных ходов нечто принципиально неожиданное. В этом смысле особого мастерства достигает Максанс Фермин, преподнося в качестве истории поиски того, что и так изначально доступно, - снега, меда, племянницы деревенского бармена.

Надо полагать, это и есть тихие бытовые последствия отшумевшей несколько десятилетий назад бурной литературной революции: "новые" французские писатели привычно избегают каких бы то ни было намеков на "новаторскую", "уникальную", "оригинальную" авторскую стратегию. Дабы не потревожить прах почившего Автора, каждый из них демонстрирует верность одному, давно отработанному, отшлифованному, подчеркнуто фикциональному жанру - будь то "сказки для взрослых" (Фермин), семейная сага с элементами повседневной мистики (Бобен) или глянцевые женские истории (Панколь). Канон прежде всего: героиней глянцевого романа, конечно, должна стать натуральная блондинка, даже если она была рождена от брака беспутного цыгана со жгучей черноволосой красавицей.

Журналистка-блондинка из романа Панколь берет уроки письма у редактора, многоопытной "блондинистой дамы". Юный Юко из книги Фермина постигает искусство хокку у старого Учителя Сосэки. Жизнь идет своим чередом. Героиня Бобена ищет имя для своего первенца, воспарив над книжными полками: "Не открывая глаз, наугад, вытаскивает книгу. Это книга одного поэта начала двадцатого века. Он рассуждает об алкоголе и меланхолии. Поэта зовут Аполлинер. У первого ребенка Арианы будет такое же имя, как у него, - Гийом". Никто не забыт, ничто не забыто.

Даже не пытаясь оживить мертвые сюжеты и имена, авторы "новой французской прозы" используют другие возможности существования текста. Их книги плотны, как бетон: Фермин складывает свои притчи из одной-единственной метафоры и пары-тройки красок; Бобен связывает всех персонажей в нерасторжимый клан, "племя" - фактически этот многоголовый дракон и является единственным героем повествования; Панколь сплетает все сюжетные линии в общий клубок болезненного одиночества. Ничего не поделаешь, видимо, так следует поступать с этими хрупкими текстами: безжалостно заглатывать целиком, не разжевывая, по пути на работу.