Камешки на песке

Александр Пятигорский. Рассказы и сны. - М.: Новое литературное обозрение, 2001, 128 с.

"В математике есть свои законы, у языка есть свои законы, у какого угодно предмета есть свои законы. Но у мышления - о чем бы оно ни мыслило - законов нет и не может быть. Оттого невозможно говорить о причинно-следственной связи мышления с тем, о чем оно мыслит. Но возможно говорить об их совпадении."

Так же и с литературой; причем совпадение может ведь и отсутствовать...

Источники этой прозы достаточно ясны. Треп в коридорах в перерывах между докладами или занятиями - профессор ведь и во сне живет вполне профессорской жизнью. Лекции, конференции, диссертации. Западные студенты, конечно, эксцентричнее: у нас лектору еще не угрожает быть облитым по идейным соображениям мочой из ведерка. Но и советская жизнь профессора не отпускает: "Я вынул из рюкзака завернутый в газету кусок говядины и стал срезать с него жир и пленки, чтобы приготовить рагу". Не отпускает страх "моего поколения быть оставленным на произвол судьбы, все равно какой", - и другие страхи.

Не отпускает прочитанное. Сны очень подправленные, трудно отличимые от цитат. Профессор ощущает себя стоящим за кафедрой без брюк - и сразу же вспоминается персонаж А.К.Толстого, без панталон пришедший поздравлять министра. Романтическая стилизация в духе 60-х (на фоне истории СССР, где евреи переименованы в юэлей, а Сталин в Талакана) о попытке найти себя посредством совершения поступков, заканчивающаяся тем, что известный профессор отказывается от приглашения занять кафедру и уезжает работать геодезистом на край света со случайным попутчиком. Эротическая стилизация: "Я быстро и легко кончила, как и он, - я чувствовала это в судороге его губ. Потом мы заснули чистым сном полета над пустынными фиордами. Кричали чайки, и сухо сыпалась пена прибоя."

Конечно же, Пятигорский - интересный и нетрадиционно мыслящий философ; наверное, именно разбросанные по текстам философские фрагменты и оживляют их. "Я пытался изложить свою концепцию двух совершенно различных смыслов слова "знание". Первый смысл, субъективный, можно видеть, скажем, в выражениях типа "я знаю, что...", где после "что" может следовать какое угодно явление, событие или обстоятельство; здесь важен сам факт знания чего-то, все равно чего, кем-то. Второй смысл объективный, и он предполагает, что любое слово, действие или мышление... может в себе нести какое-то знание, независимое от того, кто его несет, и от того, осознает ли его несущий." Но связь этих фрагментов с событиями рассказов и снов очень слаба. А иногда философия просто подавляет события. Воспоминания героя одного из рассказов о гибели друга-школьника оказываются только предлогом для разговора о памяти, сознании, причинности. Не будет ни слова о том, как поражает в детстве прошедшая так близко смерть.

Но есть рассказ - "Багряные отблески", - где философия совпадает с событиями. Это действительно отблески расщепленного сознания. Речь, заблудившаяся в дискурсах. Пустота человека, который способен писать как угодно, - но не в состоянии понять, кто он и зачем все это. Пустота диалогов, заблудившихся среди клише. "Можно легко и свободно говорить с людьми, не имея ни малейшего представления ни о чем ты говоришь, ни с кем, ни даже о себе говорящем. Достаточно знать как говорить."

Философу вообще очень трудно обосновать существование чего-либо, а тут и сам герой рассказа, и приходящие к нему знакомые просто напрашиваются на несуществование, нереальность. "Когда мышление отделяется от своего поименованного "я", то высвобождается огромная энергия, до того сдерживаемая этим "я", его формой и именем. Это может привести к безумию мыслящего, который от рождения привык себя отождествлять с индивидуальной формой и личным именем приписываемого ему "я". Расцепившись, мышление и "я" идут в разные стороны. Точнее, мышление будет отчаянно пытаться вернуть себе "я", ошибочно полагая себя без него невозможным, а "я" отпадет в небытие, которому оно изначально и принадлежит, в отчаянии ожидая возвращения к уже не своему мышлению. Чтобы знать себя без "я", мышлению надо сначала знать "я" как то, что, раз будучи от него отделено, уже никогда не вернет себе своего господства над ним." Опыт тяжелый, но, вероятно, необходимый.

И, может быть, в философии Пятигорского он уравновешивается определением языка любви: "Наверное, это язык, на котором я мог бы ей сказать то, что не могу сказать никому, кроме нее. Но и ей - только когда нет иного выхода."

Самара