Ирина Каспэ Томас Бернхард. Стужа: Роман. / Пер. с нем. В.Фадеева; заключит. ст. В.Шмидт-Денглер. - СПб.: Симпозиум, 2000, 490 с.
ТОМАС БЕРНХАРД - один из самых радикальных и самых последовательных противников занимательного сюжета, психологического характера, натуралистичного описания и рационального диалога. Эксперименты Бернхарда вызвали неожиданно живой интерес отечественных переводчиков и издателей. Несколько прозаических текстов публиковалось на русском еще в 80-е, около года назад издательство 'Аd Marginem' выпустило сборник пьес.
Роман 'Стужа', недавно с любовью изданный 'Симпозиумом', в 1963 году принес австрийскому писателю первый ощутимый успех. В 'Стуже' были намечены основные стратегии дальнейшей подрывной деятельности: во-первых - 'изничтожение', во-вторых - молчание, в третьих - преувеличение, в четвертых - сближение трагедии и комедии. Языковые ресурсы и повествовательные инстанции стираются в порошок, сухой остаток исследуется под микроскопом - хоть смейся, хоть плачь, но былую монолитность уже не вернешь.
'Как, однако, все размочалено, как все расползлось, как подорваны все основы, как распались все скрепы, не осталось ничего, совсем уже ничего, вы видите, как и из религий, и из антирелигий, и из растянувшейся на века смехотворности всех богоучений ничего не вышло, вы сами видите, что веры, как и безверия, больше не существует, нет и науки, нынешней науки, вы видите /:/. Слышите, все вокруг - это всего лишь воздух, все понятия, все опоры, все - один только воздух. /:/ Замороженный воздух, ничего кроме:'.
Разумеется, Бернхард не развеивает по ветру опыт своих предшественников. Герметичные декорации и некоммуникабельные действующие лица предвещают абсурдную притчу а-ля Кафка: дешевая гостиница, омерзительная хозяйка, дряхлый сумасшедший художник, врач-практикант. Живодер, инженер, жандарм. Попытка погрузить весь роман в подернутое инеем болотце болезненного сознания напоминает о феноменологических штудиях Музиля. Невыносимость любых, самых простых повседневных действий заимствуется из манифестов Арто и приближается к истерике - почти как у Селина. Новация состоит в том, что 'Стужа' - незаладившаяся притча, неудавшееся феноменологическое исследование, вывернутый наизнанку театр жестокости:
'Вы видите мой театр? Вы видите театр робости? Театр шаткости Бога? Какого Бога? /:/ Бог - это сплошное, великое замешательство! /:/ Но, - продолжал он, приложив к губам палец, - давайте молчать об этом'.
Персонажи Бернхарда, прикидываясь то мертвыми, то живыми, отражая друг друга, раздваиваясь, - все как положено - имитируют скорее зрительный зал, чем актерскую труппу. Читатель вынужден наблюдать за юным врачом, который наблюдает за старым художником, который с безысходной пристальностью наблюдает за собой. Нерешительный взгляд застывает где-то в районе кулис. Где-то на задворках событий - где скапливается мусор и бродят собаки. Бернхард внимательно исследует изнанку реальности - рабочую поверхность, не предназначенную для человеческого взгляда. Увы - грубые швы почти ничего не сообщают о том, как устроен мир. Истина каким-то образом связана с кровью. Но каким, Господи, каким?
'Единственная мудрость - мудрость бойни! Единственные письмена - письмена потрохов и крови! Единственная истина - убойная истина! Антиистина, истина и неистина - все это вместе, как неслыханную науку бойни, я хочу навязать людям, новым и тем, кого искушает роль лидера. Знание, которым дорожит мир, не есть знание, открываемое бойней, и потому неосновательно /:/'. Мы уже ступили на территорию бойни. 'Идемте же, - сказал художник, - запах крови входит в меня как небывалое, запах крови - единственно идентичное'.
