Когда отступили воды Босфора

Современная художественная проза давно совмещает в рамках жанра эссе, философию, детектив и лирику. Собственно, только в таком виде художественная проза и может существовать сегодня.

Орхан Памук родился 7 июня 1952 года в Стамбуле. Три юношеских года провел в Нью-Йорке, но потом вернулся - и снова кантовался в родном городе. Окончил журфак СГУ. Работал по специальности. Написал три "традиционных" романа, но только четвертая книга - "Kara Kitar" 1990-го года (или "Черная книга") - принесла ему окончательную мировую славу. Недавно эта книга была переведена на русский, и - после урезанной публикации в "Иностранке" - вышла отдельным томиком: в шестьсот страниц.

Предыдущий роман Памука назывался "Белый замок". Деталь "говорящая" - проза турецкого писателя построена именно на дихотомиях: черного/белого, восточного/западного, тождества/различия, общественного/личного, литературного и реального.

Ничего особенного, скажете вы: этот путь давно пройден по сю сторону Босфора. Правильно. Но турок заводит песнь о главном теми еще словами: поэтому литературный мир, уставший от этих уже слов, так быстро - и, главное, охотно - пал к ногам нашего маленького Памука.

Поначалу я хотел было отнести эту книгу по разряду национального "Улисса". Не тут-то было. При внешнем сходстве - разностильные эпизоды в редакции-борделе-кабаке (на фоне подробной карты города) - "Черная книга" имеет существенное отличие от джойсова модерна. В ней слишком много личной заинтересованности. Тайны, которую не расскажешь, - так что "лучшим способом сделать это было бы - попросить наборщика закрасить страницы черной краской".

Для Джойса такой проблемы не было. "Веселовский" верил, что словами можно выразить все: и в этом заключался главный соблазн модерна. Наоборот, постмодерн учил, что современные слова не имеют прямого отношения к реальности, а потому оперировать надо словами чужими - и, желательно, целыми блоками: Умберто Эко.

Ни к тем, ни к другим Памука не отнесешь - в его книге действительно много мест, "закрашенных черной краской". Остальное пространство - сплошная личная заинтересованность или, как сказали бы раньше, "книга кровью написана". Просто Памук, как настоящий янычар, пускает кровь хладнокровно и сортирует: сюда с высоким содержанием алкоголя, сюда - с низким. Тут у меня с кофеином, а здесь - с избытком сахара. И так далее.

Обманный зачин книги - семейная сага: бабушки-дедушки-дядья-кузины в большом и светлом райском доме. Реальный - "жена ушла": и пошла маета, как в "Хрониках заводной птицы" Мураками. Вместе с женой исчезает и двоюродный брат Галипа - Джеляль Салик, известнейший колумнист в ежедневной газете. Галип идет по следу (по снегу), но вскоре понимает, что искать жену (брата) надо по текстам - а не по карте: как в новелле Борхеса "Смерть и буссоль". Поэтому сюжетная канва начинает "мигать" раскидистыми статьями Джеляля в духе "Тысячи и одной ночи" - только на современном материале.

Джеляль исчез с концами, но газете нужны тексты. И вот младший братец, всю жизнь смотревший в рот старшему, садится за его "ремингтон" - и пишет на свой страх и риск, постепенно замещая собой пропавшего журналиста.

Так рассказ замещает потерю.

Все это хорошо, остроумно и изящно, но дело опять же не в этом. Хочется сказать не об этих кунштюках, а, например, о базаре. Да, о базаре. Мысли Памука о национальной идентичности турок, о влияниях Запада, все эти его псевдосказочные россказни из жизни Наследников, его параноидальное желание быть/не быть собой - все это укладывается в схему огромного базара, каким Стамбул, по сути, и является.

Поэтому город и стал главным героем этой книги, в которой все время под разными видами говорится об одном: об идентичности и подражании. Сто лет назад Наследник в Стамбуле хотел стать самим собой, а потому исключил из своей жизни чужое. Он умер на белой кровати в белой пустой комнате, и писец, пришед к нему наутро, так и записал: "Он умер на белой кровати в пустой белой комнате". Наоборот, Памук в Стамбуле вынуждает своих героев выйти из себя и разорвать круг, жить чужой жизнью - но и этот финал окрашен радикальным цветом: "лучшим способом сделать это было бы - попросить наборщика закрасить страницы черной краской". Что остается? Правильно - Стамбул, город без паспорта или бесконечный палимпсест, слоеный пирог: как коврики в мечети, которые бросают один на другой по мере их вытирания. Византий, Константинополь, Царьград, Стамбул. Арабская вязь поверх христианских фресок. Латинская транскрипция языка с восточным мышлением.

Линейный Джойс говорил, что "история - это кошмар, от которого я пытаюсь проснуться". Цикличный Памук мог бы сказать, что история - это сладкий сон, который я хочу смотреть дальше и дальше. И вот вам еще одно различие между ними. Город-базар, город-лавка: метафора цикла, символ чужой жизни: ведь что такое базар, как не место, где вещи переходят из рук в руки и начинают жить новой жизнью, неся в себе остатки жизни прежней? Что такое сказка на ночь, как не возможность побыть другим - залезть в чужую шкуру? И не оттого ли все османские султаны страдали одной болезнью - ночным хождением в народ? Памук подверстывает к черной книге "Легенду о Великом Инквизиторе" - но что такое, в сущности, рассказчик, как не вечный искуситель, который торгует чужой жизнью? Начиная с евангелистов?

Поэтому в "Черной книге", как на базаре, полным-полно вещей и, главное, идей (многие из которых, увы, не считываются по сю сторону Босфора). Дочитывая книгу до середины, чувствуешь ту специфическую усталость, когда позади несколько часов на толкучке, а нужного товара все нет. Кажется, еще чуть-чуть, еще немного. Вот башмаки, похожие на те, что видел я в мечтах, - ан нет. И тянется история, и перебираешь барахло на развалах чужой памяти - и истории. Безбожие, младотюркизм, хуруфизм, западничество, национализм, масонство, кемализм, республиканство, измена родине, приверженность султану, сектантство, плагиат, нацизм, пособничество евреям, пособничество арабам, пособничество армянам, пособничество вообще, соглашательство, непримиримость, гомосексуализм, смешанные браки, оппортунизм, поддержка шариата, поддержка коммунистов, поддержка американцев и последняя турецкая мода - экзистенциализм.

Или.

Игрушечные балеринки, передвигаемые с помощью магнита, трехцветные шнурки, маленькие гипсовые фигурки Ататюрка с горящими голубыми лампочками в глазах, перочинные ножи в виде голландской мельницы, таблички "Сдается в аренду" и "Бисмилляхирахманирахим", жевательная резинка с сосновым ароматом, в упаковку которой были вложены изображения птиц, пронумерованные от одного до ста, розовые кости для нардов, переводные картинки Тарзана и Барбароссы, капюшоны цветов футбольных команд, поющие колечки и последняя турецкая мода - металлические ложки для обуви, одним концом которых можно было открывать бутылки с газировкой.

Единственный способ справиться со всей этой кашей - рассказ: чем, собственно, литература и занимается. Единственный способ стать собой - рассказать об этом. Пока я пишу эти строчки - пока вы читаете их, - песок в часах бежит в мою сторону. Когда я читал "Черную книгу", все было наоборот. И если мир - это вселенная снов, где мы бродим, как лунатики, то в этом огромном доме литературы разных стран и народов подобны стенным часам, которые развешаны в его комнатах. Поэтому глупо говорить, что время на тех часах правильно, а на этих - нет. Глупо говорить, что эти спешат, а те - отстают.

И если в разное время разные часы показывают одно и то же время, глупо говорить, что они подражают друг другу.