Петит

Андрей Бычков - писатель то южно-, то североамериканский: тайную связь между любовной страстью и смертью его герои чувствуют всеми потрохами. Страсти у них аргентинские - герои встречаются через три года и сразу в постель, говорят в кафе, как танго танцуют, незримо поводя бедрами, - а Бычков все это выпевает в неистовой и тягучей музыкальной прозе, как блюз.

Иногда он писатель наивный: отношение героев-мужчин к женщинам - восторженное, но часто и презрительное, как у подростка. Хорошие рассказы умел писать - в стол, не для публикации - еще семнадцать лет назад: рассказ "Разное метро", написанный в 1984-м, отчетливо перекликается по настроению с фильмом Люка Бессона "Подземка", снятым в 1985-м.

Одно из главных достоинств Бычкова - неожиданные сюжеты. Каждый сюжет - лишь прикрытие истинных событий: на время уходит в сторону, начинается другой сюжет, а потом оказывается, что главное происходило рядом. Мир в прозе Бычкова сквозит, он неустойчив. Бычков - знаток тибетского буддизма, но и буддизм - не универсальное спасение, а испытание для героя (например, в повести "Здесь родина там") и, что еще важнее, для автора. Для Бычкова очень важна идея неудачи, потери, уклонения - и не только как двигатель сюжета, но и как экзистенциальная позиция: может быть, еще и поэтому его первая полноценная книга вышла так поздно. В 2000 году вышла еще одна книга Бычкова - "Тапирчик", но она гораздо более эпатажная - а Бычков пробирает именно тогда, когда не пытается эпатировать. "Мы никогда и ничего не сможем понять, почему нам назначено одно вместо другого, вот откуда наши отчаянные попытки, они делают нас смешными, но может быть, и в этом наше последнее величие┘"

КНИГА Мэльда Тотева помечена 1999-м, но в действительности пришла к читателю совсем недавно. Обнаружилось, что в русской поэзии был удивительный, странный и никем не предусмотренный автор - сын болгарского политэмигранта. Стихи тоже удивительные: есть в них оттенок домашности, дневниковости, но при этом временами невероятная концентрация смысла. "Смерть - последний поступок. / Отсутствие наше позволит / Многому стронуться с места."

Мэльд Тотев родился в 1937 г., умер в 1993-м. При жизни напечатал всего три небольших подборки стихов. Это - его первая книга.

В русской поэзии - старой и современной - аналогов у Тотева почти нет. Своеобразной поэтической дикцией, тягой к одиночеству, тягой к концентрации смысла Тотев отдаленно напоминает петербургского поэта Михаила Еремина. Но ближайшие аналоги - скорее европейские, в первую очередь Ницше, но не столько Ницше-философ, сколько Ницше-поэт, и Гете - в немецкой поэзии, Бодлер - во французской, Хуан Рамон Хименес - в испанской. Европейский одиночка-подпольщик - вот кто такой Тотев. И не случайно книгу подготовил и написал к ней предисловие культуролог Борис Дубин - исследователь таких одиночек, как Эмиль Чоран и Сьюзен Зонтаг. Тотев балансирует между краткостью философского афоризма и идеей стихотворения-суммы, в котором какое-то явление - медуза, амеба, глиняный кувшин - становится пучком универсальных метафор: "Метель в ассигнациях, листовки комфорта,/ Посев корнфлекса./ Вскроешь вены, из них посыплются буквы."

СЛОВО "роман" на обложке книги следует понимать не совсем в общепринятом смысле: это роман в письмах. Но письма эти не простые, а интерпретирующие. Петербургский прозаик Надежда Григорьева пишет художественные тексты, а мюнхенский литературовед Игорь Смирнов объясняет. Но осмысление получается личное, тоже, в свою очередь, художественное и как бы немного не всерьез. Потому что литературоведение в случае Смирнова становится видом лирического письма (тут "письмо" уже в том смысле, как в названии книги Деррида "Письмо и различие"). Григорьева, впрочем, тоже горазда сама себя описывать с филологических точек зрения и прямо внутрь своих текстов включает их же разоблачение. Которое еще больше запутывает дело. Собственно прозаические куски в книге есть вполне обаятельные: "Мазепа в сопровождении толпы богатых иноземцев вступает в пределы фиктивного мира, ибо как иначе назвать мир, в пределах которого совершаются коллективные действа, бродят крепостные художники с думой в очах и кистью наперевес, готовые каждую минуту запечатлеть, унизить, разъять, ил идеологического пространства лижет реалистической грязью подошвы".

Илья КУКУЛИН

ПОЭТЫ из поколения Гецевича соблазнялись Литинститутом, дебютировали в "Юности" середины 80-х, выпускали пару книжек (из которых одну непременно в 91-м), но дальше их освобожденческий пафос прокисал и карьера утыкалась в московскую или нью-йоркскую контору.

Печатная вольница лишь косвенно освятила литературную судьбу автора "Скальпеля": лучшие его тексты не затянуло в невозвратный журнально-сборничный водоворот. Всего с двумя брошюрками стихов 95 и 97 годов - мизерной долей им написанного - он собирал полные залы. Энергичный артистизм, построение объемных композиций на "бумаге" воздуха - добрая половина этого поэта. В приятии триединства "глаз - ухо - язык" и признании искусства орудием против рутины проявилось закономерное тяготение Гецевича к Кропивницкому, Холину, Сапгиру и отчасти - Всеволоду Некрасову. Само название книги взято от Гумилева ("Шестое чувство"), а поэтика Гецевича уместила элементы, которые до него мало кому удавалось сблизить: технику кирсановско-конструктивистского рискового словосотрясения - и грубоватую сентиментальность любимых бардов, особенно Галича.

Сергей НЕЩЕРЕТОВ

ВАДИМ МЕСЯЦ родился в Сибири, а нынче живет в Штатах, где занимается координацией русско-американской программы при Стивенс-колледже. Книг у него выходило немало - и вот еще одна: жаль, что в такой довольно неприметной обложке, которая самой книге никак не соответствует.

Самое замечательное в стихах Месяца - наблюдать за тем, как они "растут". Самое курьезное в них - тот факт, что строки можно поменять местами, отчего смысл стихотворения не слишком изменится. То есть его стихи - как и многие тексты зауральских авторов - напоминают по строению кристалл, который растет по мере замерзания во все стороны. В книге довольно много таких текстов - написанных, впрочем, исключительно в классической форме. Этот диссонанс - формы и "роста" - и создает обаяние строчек Месяца. В книгу также вошел цикл стихотворений, обыгрывающих миф о Хельвиге, - и это не самое сильное место в ней. В остальном же автору хочется посоветовать, чтобы отбор текстов в его книге происходил более тщательно. И вот вам под занавес фрагмент одного из лучших стихотворений в этой книге - "Последний день лета":