Сезамов комплекс

Ирина Муравьева. Филемон и Бавкида: Сборник рассказов. - М.: Вагриус, 2000, 298 с.

В СЕРИИ "Женский почерк" предсказуемость оформления восполняется неоднозначностью толкования.

Обложка рассекает лица писательниц пополам и ведет к старой мысли о женской двуликости. Выставленная асимметрия лица высказывается еще и в пользу представления о неровности "женского почерка". Наконец, в расколотости просматривается концепция "настоящей женской прозы" (это второе наименование серии): женская тематика на мужском уровне - на уровне искусства.

И с этой бинарностью не поспоришь. Женская проза существует и будет существовать, пока (если) любовь не займет то же место в мужской реальности, какое она занимает в женской. То есть - центральное.

Разобраться в женских капризах, которые определяют писательскую стратегию Ирины Муравьевой, поможет не рыночная ситуация и не Фрейд, а скорее Мартин Бубер с его "Я и Ты". Или Цветаева: "Ничто, Борис, не познается вдвоем (забывается - все!), ни честь, ни бог, ни дерево. Только твое тело, к которому тебе ходу нет (входа нет). Подумай: странность: целая область души, в которую я (ты) не могу одна. Я НЕ МОГУ ОДНА. И не бог нужен, а человек. Становление через второго. Sesam, offne dich auf!"* (Из письма, впервые опубликованного в новом издании переписки Рильке, Цветаевой, Пастернака: "Дыхание лирики": М.: АРТ-ФЛЕКС, 2000.)

Сезам, откройся! Для женщин актуален не эдипов, а, так сказать, сезамов комплекс - зацикленность на "настоящей любви", на равноправии тела и души. Сезамов комплекс - комплекс, пока он не расшифрован. Любовь, допустим, сильно переживается, но экзистенциальная основа не осознается. Это случай героинь и некоторых героев Муравьевой - да и самого автора, не склонного к рефлексиям над своими остролюбовными сюжетами. Любовь это любовь это любовь.

Муравьева больше десяти лет живет в Бостоне, но о жизни в эмиграции не пишет. Такое впечатление, что автор сборника "Филемон и Бавкида" эмигрировала не в Америку, а в любовь. В представленных 12 сочинениях - рассказах и недлинных повестях - американская тема присутствует только в двух, да и то в подчиненном любовной теме положении. К тому же в повести "Документальные съемки" Америка делит территорию с Россией, где разгорается love affair американки - спонсора фильма о перестроечной России и русского кинооператора. Киношный ловелас перед смертью (от скоротечного рака) осознает, что и он любит эту нелепую, не блистающую ни красотой, ни умом, да еще более чем бальзаковского возраста безумно влюбившуюся в него женщину. Писательница не углубляется в психологизм, в анализ "странностей любви", полагая эти странности корневыми свойствами. Определенный фатализм привычно управляет энергичными движениями ее персонажей - в одной и той же игре типа шахмат, и хотя партии каждый раз отличаются, имеет ли смысл задаваться вопросом о мотивах движений фигурок с их точек зрения?

В "Документальных съемках" писательница вносит свою лепту в противостояние стереотипам, показывая, что и американки "любить умеют". Потревожив тень русского сентиментализма, заметим, что проза Муравьевой работает на его выживание. Игра на контрастах чувствительного и бесстрастного, серьезности и юмора, разумеется, идет в ход, но среди куда более весомых современных мастеров светотени Муравьева не теряется - благодаря особенно внушительному перепаду между немодной, рискованной, на грани фола задушевностью и беспощадностью острого зрения. Так создается сентиментализм с человеческим лицом. Писательница смотрит на это лицо в упор, жадно, плотоядно: "...усаживали за стол плотно обернутое салфеткой мучнистое, с огромными бантами создание и заталкивали в упирающийся рот булки с паюсной икрой, куски молодой телячьей печенки, черную смородину, тертую с сахаром, заливали густым морковным соком. Спеленутая салфетками Аленушка пробовала сопротивляться, кричала басом <┘> давилась, ее рвало съеденным, и тут же ее умывали, переодевали <┘>, дрожащими руками мазали новую икру на новые булки, пронзительной машиной давили бугристую рыночную морковь..." Нескучно.

Скучнее истории, особенно их пружины. Так, приплюсовав на бегу тривиальное сталинское прошлое к оригинальной фигуре противного Филемона, писательница чуть не загубила бесподобный рассказ. Честно говоря, таки загубила - для современного читателя, избалованного лагерной темой и не согласного ни с того ни с сего видеть в концлагере deus ex machina. Со временем, когда ужасы нашей жизни время уравняет с выпавшими на долю тех, кто жил перед нами, "Филемон и Бавкида" могут воскреснуть для читателя будущего как хорошая сказка с плохим концом.

Если фактура ее письма сплошь и рядом достигает тригоринских высот выразительности ("черный бант в волосах приподнимался и опускался, как живое крылатое существо" - вот и храпящая женщина готова!), то незабвенный писатель Треплев со своим "трепещущим светом" призывается в исключительных случаях (раз или два) - чтобы описать неописуемое ("крепкими согласными толчками пульсировали их слившиеся тела"). В бессилии изобразить сексуальное в любви, однако, эта писательница не исключение, а правило: проза и "двуспинное чудовище", кажется, две вещи несовместные. Любовь это любовь это любовь.

Нью-Йорк

*Сезам, откройся! (нем)