Анамнез: неразрешимо

Владимир Кантор. Два дома и окрестности. Повесть и рассказы. - М.: Московский Философский Фонд, 2000, 176 с.

Известный факт - книга выходит удачной, когда писатель берется описывать то, что хорошо знает.

Так сложилось, что русские писатели второй половины века в большинстве своем выходили откуда угодно, только не из академической среды. Поэтому портрет советского "образованного сословия" - вещь в литературе редкая. Если же все-таки писатели за него брались, то чаще всего он выходил либо схематичным, либо карикатурным.

Повесть Владимира Кантора "Два дома" и примыкающие к ней рассказы воссоздают семейную среду автора, окружавшую его в детстве. Большую часть этой среды составляли люди науки.

Но книга отнюдь не о научных проблемах. Книга - о неизлечимых болезнях, которыми поражено сословие советской интеллигенции: людей для своего времени далеко не худших, но обреченных, в том числе и временем, на ограниченность своих духовных исканий, на попытки совместить несовместимое и втиснуть гуманитарные ценности в заведомо тесный и не предназначенный для них идеологический ряд.

Кантор показывает этот мир глазами ребенка, умного и начитанного, но воспитанного в системе тех же плохо совмещающихся представлений. Он воспроизводит сцены отвлеченных бесед и споров, где взрослые несут прекраснодушную оттепельную чушь, совмещая идеалы гуманистической культуры с марксистскими лозунгами, - и оттеняет их сценами семейных скандалов.

В скандалах сталкиваются два поколения: мать и бабушка, которые катастрофически не уживаются между собой. Они "раздирают" отца, желающего примирить женщин. Скандалы традиционно восходят к архаической борьбе за иерархию, но в этой среде они неизменно выливаются в идеологический спор с привлечением самых неотразимых для интеллигентов аргументов: духовной чистоты и служения истине. Каждая из сторон делегирует их именно себе.

Взрослый, отстраненный взгляд на происходящее, который, оставаясь за скобками, тем не менее явно определяет авторское восприятие, позволяет видеть картину и драматически и комически одновременно. Драматически - как всякий тяжелый и по-настоящему ранящий конфликт, и комически - как нелепые сцены с напыщенной и идеологизированной лексикой, нимало не подходящей к семейным склокам.

Раздвоенность сознания взрослых героев повести подчеркивается в тексте раздвоенностью сознания ребенка. Он принадлежит к двум разным мирам. "Просвещенная" бабушка презрительно аттестует другую бабушку, "не просвещенную", и ее мужа (деда мальчика) - "мещане". Но ребенку оказывается гораздо уютнее в их "простом" мире, куда он по временам мечтает попасть "насовсем". Но и этот мирок оказывается далеко не так уж прост. В бредовом видении во время болезни он трансформируется в картину грубого застолья, где метафорически высвечиваются "свинцовые мерзости", представляемые ребенком не как реальные понятия, а как пугающие бессознательные образы.

Эта детская раздвоенность отчасти задается тем двусмысленным воспитанием, которое дает ему "просвещенная" семья. Ребенку внушают, что лучшее - это "народ". Он и хочет быть таким, как народ, таким, как те, кого он видит во дворе, в школе, в "низшей" семье... Но сам при этом прекрасно осознает, что ни он, ни его "профессорская" родня к этому "народу" не принадлежат. Они другие - но ребенок еще не в состоянии понять это отличие. На словах - преклонение перед "народом", на деле - ежедневные саркастические реплики в его адрес, нескрываемое презрение к тому жизненному копошению, которое в "просвещенной" семье принято считать низким.

Имеется в книге и еще один пласт - религиозный. Подан он тоже неоднозначно. У "простой" бабушки есть сосед - вдовец, у которого какое-то время назад убили дочь. Этот несчастный занят богоискательством: он пишет нескончаемую статью, доказывающую правомочность и полезность христианских заповедей даже при отсутствии Бога, и читает ее соседям. Удвоенная дикость происходящего: евангельские цитаты перемежаются с марксистской догматикой, и сам трактат - с репликами малограмотных и полупьяных слушателей.

Эта тема получает продолжение в одном из рассказов. Мальчика-рассказчика его дворовая подружка натравливает на дочку дворника Матрешу, убеждая, что та верит в Бога и потому - язычница. В конце концов несчастная Матреша проговаривает своим обидчикам что-то вроде символа веры, - но дети, незнакомые ни с лексикой, ни с символикой христианства, не способны даже правильно разобрать слова. Детское ощущение правоты и взрослое, отрефлектированное, чувство вины делают этот рассказ особенно впечатляющим.

Вообще в этой книге много неразрешимого - неразрешимого даже по прошествии времени, которое, казалось бы, все расставляет по местам. В отличие от других подобных "воспоминаний юности", она продиктована не ностальгическими поисками утраченного детства, а внутренними поисками самого себя. Здесь нет надменной позы современного, все понимающего превосходства над прошлым - видно внимание к прошлому, как части настоящего времени, попытка принять человека со всеми его несовершенствами, не судя и не превознося. Принять человека думающего и неравнодушного. В каком-то смысле - подневольного героя своего времени.