Вспомнить все

	Герои Пригова постоянно мутируют. Леонид Соков. Сталин и Мэрилин. 1985.

Рано или поздно Пригов должен был написать роман.

Точнее, вывернуть этот жанр наизнанку - особенно сейчас, когда роман становится жанром "модной" культуры и есть возможность оттолкнуться от этого образа "модности". От идеи романа как события в мире массмедиа: вышел новый роман - ну, кто у нас модный писатель? - вона, смотри: Пригов!

Одна из художественных тактик, которая неявно осуществляется в этом тексте, примерно такова: автор скрывается за своей модностью, как каракатица за чернильным пятном.

С другой стороны, "Живите в Москве" - это пародия на типичные воспоминания образованного гуманитария из поколения Пригова. Точнее, не пародия, а демонстрация переосмысленного образа, создающая собственную художественную энергию, если выражаться на приговский лад. В данном случае - переосмысление образа мемуарного романа. Почти с тем же успехом этот текст можно было издать в серии "Мой ХХ век" "Вагриуса" - и сопроводить фотографиями из личного архива.

Биографическая основа романа проста: послевоенное голодное детство, мужская школа, коммуналки, "оттепель", фестиваль молодежи и студентов 1957 года, "застой", дружба с художниками-концептуалистами, Андропов и ловля "прогульщиков" в очередях, далее - только краткие эпизоды в отступлениях, потому что мифологическое время тут кончается и начинается время иное.

Однако любой описываемый эпизод плавно переходит в фантастические преувеличения: морозы после войны стояли такие, что исхудавшие люди смерзались в странные решетчатые конструкции; когда умер Сталин, все школьники ходили не просто зареванные, а с расцарапанными до синевы лицами. Мифологическая Москва занимает чуть ли не весь земной шар, уходит под землю и в иные миры. Москва регулярно возрождается и исчезает: то ее завоевывают крысы, то опускаются тучи саранчи, то в ней поселяются неведомые пришельцы из иных пространств, то затопляют великие воды и Москва становится буквально портом пяти морей.

Собственно, мифологизированная, преувеличенная Москва и становится одним из главных сюжетов этой книги. Срединная глава называется "Милицанер московский", и в ней идея Милицанера предстает как своего рода "акмэ", высшая точка советского порядка, космоса: это не просто страж порядка, но страж мифологического Порядка в мире, где вечно борются светлые и хтонические силы. Не зря же, заметим, михалковский дядя Степа стал именно милиционером, явленным в быту обаятельным носителем советского абсолютного порядка.

В книге "Живите в Москве" развиваются темы более ранних произведений Пригова - кроме названного цикла это цикл "Сюжеты" (1993-й - о том, как человек взмахом руки взрезает пространство и оттуда сыплются всякие непонятные твари) и что еще важнее - цикл стихотворений о Москве. Задачей этого цикла было - наметить возможность создания "московского мифа", соответствующего (по мощности) "петербургскому мифу", созданному в текстах Гоголя, Достоевского и Андрея Белого. Такой миф создается и в книге "Живите в Москве". Однако цикл стихотворений о Москве был написан много лет назад, а книга - недавно, и создана она в совершенно иной культурной ситуации. В частности, иная она потому, что в 90-е годы в русской литературе стал стихийно складываться московский миф. И роман Пригова взаимодействует уже с этим, стихийно складывающимся контекстом.

Герои Пригова постоянно мутируют, у них вырастают новые органы (таким образом, возможно, обыгрывается модная в современной теории культуры идея "новой антропологии", то есть того, что искусство меняет самоощущение человека). Социальные воспоминания в романе искажаются гораздо больше личных; события из жизни родителей преувеличены или искажены относительно немного, но социальная жизнь выглядит в книге чудовищным и подавляющим фантомом, который, однако, оказывает на людей вполне реальное действие.

Книга Пригова - художественное осознание того, как любой опыт человека, в том числе сколь угодно личный, может оказаться тотально полностью чужим. Есть фон, на котором существует книга "Живите в Москве", - ощущение несоизмеримости опыта ХХ века (и СССР в особенности) с нормальным человеческим опытом. Может быть все что угодно, и человек - приговский "автор" - готов повествовать об этом не с реальным, а с риторическим потрясением: о-о-о-о, что было!

Главной темой книги является не Москва, а память. "В общем, вспоминать легко. Верить сложнее. Поскольку надо либо верить, что все произошло не с тобой, не в этом месте, в иные времена, по непрослеживаемым причинам, с неразгадываемыми деталями, в соседстве с неведомыми людьми┘"

Пригов показывает, насколько "фигуры памяти" призрачны и насколько неловко обычное самоощущение человека, которое зиждется на уверенности в собственной памяти и в собственном прошлом. Например, описание встречи Хрущева с творческой интеллигенцией плавно перерастает в пересказ фрагмента из романа Владимира Сорокина "Голубое сало": литература может подменять жизнь, и Пригов показывает это прямо и наглядно, язвительно при этом замечая, что Сорокин это все вообще неизвестно откуда взял.

Недостаток издания - странная редактура. Непонятно, почему в тексте сказано, что у Сталина перед смертью было "дыхание Сток-Чейнса", - в бюллетенях фигурировало "дыхание Чейн-Стокса" (ср. у Юза Алешковского: "Чейн и Стокс - ребята надежные"); непонятно, почему "Джамалунгма", когда общепринятое написание - "Джомолунгма". Если искажения сделаны сознательно, следовало написать, что книга выходит с сохранением особенностей авторского написания имен собственных и некоторых других слов.

Чего не произошло.

Ну и ладно.