Испанский Толстой

ДЛЯ НАШЕГО человека понятие "Испания" - включающее всю ее культуру, язык, все знания о ней - довольно сильно подвержено моде.

Все вроде бы есть - гиганты философии, прекрасные писатели, гениальные художники, потрясающие кинорежиссеры. Но в потоке европейской культуры эти скромняги как-то все время уступают место англичанам, французам, немцам. За исключением периода острой моды на "гишпанское" в начале XIX века, за исключением периода "Но пасаран" в 30-е годы. На вопрос "Ваши ассоциации со словом "Испания"?" среднестатистический россиянин даст следующие ответы: Дон Кихот, Дон Жуан, "Галлина Бланка", Лорка, "Реал" (Мадрид), коррида, Дали и "на Канары очень хочется".

Тот, кто вспомнит Мигеля де Унамуно, может считать себя эрудитом.

А между тем место этого прижизненного классика в испанской литературе и философии примерно такое же, как место Льва Толстого в России. Причем Унамуно занял это место сознательно, считая Толстого своим учителем. И даже ранний роман испанца, помещенный в предлагаемой книге, называется "Мир среди войны" и стилистически перекликается - сами понимаете с чем.

Мигеля де Унамуно можно было бы назвать самым испанским писателем, "испанистее" самого Сервантеса - настолько рельефное представление о народном духе страны чувствуется даже в переводе. И это при том, что Унамуно не испанец, а баск, писавший на языке национального большинства. В этом оказалось его преимущество, которое отметил Ортега-и-Гассет: "Когда язык выучен, наше сознание спотыкается о слово как таковое. Вот потому-то Унамуно и останавливается так часто в удивлении перед словом и видит в нем больше того, что оно значит обычно, при повседневном употреблении, когда теряет свою прозрачность".

"Я подружился с одним старым дубом. Ах, если бы ты мог видеть его, Фелипе, если бы ты мог его видеть! Какой богатырь! Должно быть, он уже очень стар. Отчасти даже мертв. Заметь хорошенько: отчасти!" (Из новеллы "История о доне Сандальо, игроке в шахматы".)

Тема смерти и умирания, агонии субъективного существования в творчестве Унамуно занимает важное место. Как экзистенциальный писатель и философ, он отнюдь не "жизнеутверждающ". Это одна из причин, почему в советские времена переводчики и стоявшие над ними литературные начальники не баловали его своим вниманием.

Вместе с Антонио Мачадо, Валье-Инкланом и другими Мигеля де Унамуно (1864-1936) относят к "поколению 98 года". В 1898 году Испания проиграла войну США, лишилась почти всех заморских владений и навсегда была вычеркнута из списка великих держав. До этого момента со времени начала борьбы ее американских колоний за независимость страна пребывала в жесточайшем кризисе регулярных революций и гражданских войн. Почти каждое поколение испанских "добрых католиков" подрастало с тем, чтобы убивать своих соотечественников, а потом, как положено "добрым католикам", покаяться. Баски, унамуновские земляки, принимали во всем этом самое горячее участие, и некоторые из них, как известно, не могут успокоиться до сих пор. Казалось бы, такая череда трагедий должна была превратить народ в ничтожество, напрочь разделить его на кастильцев, каталонцев, басков, галисийцев или на роялистов, карлистов, социалистов, анархистов.

Но ничего подобного не случилось.

Потому что на Пиренеях есть то, что принято называть "вечным". Горы, солнце, любовь, труд, вино, хлеб, народная религия, язык - тоже герои Унамуно. В романе "Мир среди войны" они и стали победителями в очередной бессмысленной "Второй карлистской" гражданской войне.

Несмотря на то что повесть "Святой Мануэль Добрый, мученик" стоит второй после романа, именно она дала название сборнику и считается главной в творчестве писателя. В своих более поздних произведениях Унамуно отказался от историзма и подробного бытописательства. Незатейливая история о сельском священнике Мануэле, который вроде бы и звания мученика не заслуживал и уж тем более святого. По довольно странной для его рода деятельности причине он оказался неверующим. И тем не менее все односельчане совершенно справедливо считают этого несчастного человека святым, поскольку он являет собой своего рода просвещенную ипостась простой и неграмотной, полной грехов и суеверий, не такой религиозной, как полагается и как ей самой хотелось бы, народной души.

Единственное, что не рекомендуется читать в этой книге - это авторские предисловия к роману и ко всем повестям. Справедливая, в общем-то, убежденность Унамуно в своей хрестоматийности и литературной непорочности придают этим предисловиям вид пособия для ленивого литературоведа.

Возможно, и в этом сказалось влияние Льва Толстого. Тот, как известно, тоже никогда не забывал о своем величии.