Музейный Адамович

ЭТА КНИГА должна была бы появиться на свет лет десять назад. Но периодические издания предпочитали из "канонического" текста "Комментариев" вытягивать "избранное". А "полная" публикация "Комментариев" в 1996-м внутри огромного тома "Одиночество и свобода", выпущенного "Республикой", не столько обрадовала, сколько разочаровала. Увесистый "кирпич", где собран и Адамович-критик, и Адамович-поэт, и Адамович-эссеист, и Адамович-мемуарист и так далее и тому подобное, затушевал главный смысл "Комментариев". Эта книга плохо чувствует себя в соседстве других произведений. Она требует "обособленности".

"Комментарии" - это "последняя" литература. Это проза, которая пишется накануне "смерти литературы", это "последние строки", которыми завершается великая традиция, имевшая легендарное прошлое.

Отсюда неопределенность темы - можно говорить обо всем: о России, о христианстве, о "тайне писательства", об "оправдании черновиков" и так далее и так далее. И отсюда же - неизбежное единство тона, который способен соединить "тематически несоединимое".

При первом взгляде на нынешний том может показаться, что наконец-то работа не только выполнена, но даже перевыполнена. В книгу вошли "Комментарии", выпущенные автором отдельным изданием в 1967 г. (т.е. собственно "Комментарии" с приложением трех статей: "Наследство Блока", "Поэзия в эмиграции" и "Невозможность поэзии"), плюс - все (!) фрагменты по мере их появления в русской эмигрантской периодике с начала 20-х по 1971 год, как вошедшие в книгу (с исправлениями или без), так и оставшиеся за ее пределами.

И все же (при медленном чтении) рождается сомнение, которое не может не смутить любого, читавшего издание 1967 года.

"Комментарии" Георгия Адамовича, статья "Комментарии к "Комментариям" нынешнего издателя, Олега Коростелева, его же настоящие комментарии к "Комментариям". Уже здесь слишком навязчива "филология". Когда же видишь, что все фрагменты книги 1967 года пронумерованы римскими цифрами (у Адамовича нумерации нет), а дополнения имеют сквозную арабскую нумерацию (опять-таки "волею издателя"), убеждаешься, что филология не просто главенствует в книге - она подчиняет себе авторский текст.

"После всех бесед, споров, недоумений, надежд, гаданий, обещаний, после евразийства, после русского шпенглерианства, вспыхнувшего и погасшего в берлинских и парижских кофейнях..." - книга Адамовича начиналась сразу, "ни с чего", единым порывом. Когда волна мысли, помноженная на волну вдруг вспыхнувшего чувства, угасала - "угасал" и отрывок. Никакого "окончательного вывода". Не истина "на века", но "сейчас подумалось". Если же мы открываем книгу и видим посередине строки: "I." и только ниже - "После всех бесед..." - рождается ощущение догматической уверенности автора. Адамович, умевший утверждать свою мысль только вопросами, превращается в резонера, в "изрекателя истин" и, в конце концов, в скучного педанта. Живой Георгий Адамович превращается в музейное существо, из живой литературы перебирается в "историю литературы".

Но римская нумерация отрывка не только придает ему большую "законченность", которой Адамович не хотел и от которой сам старался уйти. Она еще "архаизует" его произведение. Книги из пронумерованных отрывков - это отсыл к началу века ("На летучих листах" А.Голенищева-Кутузова), а то и к концу XIX ("Афоризмы" Федора Шперка, "Записная книжка" в "Листопаде" Рцы). Адамовичу как бы навязана воля предшественников Розанова, хотя сам Адамович в своих "Комментариях" стремился и от последнего уйти как можно дальше.

Нумерация значительно упрощает "перекрестные ссылки". Можно дать арабскую цифру начального отрывка, в скобках - римский номер окончательного варианта, курсивом выделить места, которые при подготовке книги 1967 года подверглись исправлению или просто были вычеркнуты. Материал для сравнительного анализа препарирован самым лучшим образом, все как бы подготовлено для работы исследователя. Он может теперь быстро сличить первые публикации фрагментов с их окончательным видом. Заметить, например, что "западник" и "либерал" Адамович, постарев, убирает из текста выпады в адрес славянофилов, почвенников и консерваторов. Или проследить, как склонный к литературному аскетизму писатель в 60-е годы становится еще более жестким, вычеркивая из прозы 30-х огромные "лишние" куски, предпочитая подробным рассуждениям едва уловимый намек.

Но с нумерацией ушла "причудливость" каждого отрывочка, ушло то самое "вдруг", из которого он родился, то лирическое волнение, которое излучается в минуту его умолкания. Ошеломительное воздействие, которое производили "Комментарии" с момента появления первых фрагментов в "Числах" (30-е годы) до 90-х годов ХХ века - в их тоне, в утверждении мужества быть самим собой, несмотря ни на что: ни на мировой кризис культуры, ни на отсутствие почвы под ногами, ни на то, что "все уже было" и "ничего уже нет". Что менее всего заметно в современной "словесности" - это именно мужество самостояния. Все слишком "литература" и слишком "знакомая уже литература".