Глеб Шульпяков Марсель Пруст. Обретенное время. Пер. с фр. Аллы Смирновой. - СПб.: Инапресс, 2000, 372 с.
Все, все, все: нет больше Пруста.
Еще один вариант перевода "Обретенного времени" поставил точку в отечественной прустиане. Не нужно больше высматривать по букинистам томики в суперобложке под штофные обои в полоску, потому что кончились: и штофные обои, и Пруст, и сами букинисты. С выходом "Обретенного времени" завершилась эпоха Пруста в России. Образ писателя, которого знают все, но никто не читал до конца, испарился. Вечная перспектива - что там, впереди? - уперлась в стенку: вот что.
Пруст гарантировал нам - как бы это сказать? - вечную молодость, что ли? "Время терпит", - думали мы, поскольку "Обретенное время" оставалось всегда впереди. Казалось, что Пруст жив и где-то там, в своем далеке, дописывает последние страницы. А значит, и молодость не кончается.
И вот ведь - кончилась! Ушла, хлопнув обложкой "Обретенного времени", - и от этого уже никуда не денешься.
Что нам осталось в наследство? Иными словами, что первое приходит на ум при слове "Пруст"? Обморок боярышника по дороге к Свану, где мелькает головка Жильберты? Купола мартенвильской церкви? Фраза Вентейля, которую никто никогда не слышал? Печенье, которое никто толком не пробовал? Или, может, штофные обои в полоску?
"Кожа дряблая, гусиная, с просинью, глаза большие, восточной танцовщицы, с темными мешками, волосы черные, подстрижены плохо, запущенные черные усы. Похож на гадалку". Таким вспоминал позднего Пруста современник. Таким герой романа вернулся в Париж из клиники во время войны - чужое время, чужой город. Персонажи-призраки. Бродил по незнакомым неосвещенным улицам. Прятался от германских - германтских? - налетов. Подглядывал, скучая, за де Шарлю в мужском борделе. Педантично записывал подробности увиденного.
Французы вообще чудовищно физиологичны. Самое эфемерное - время - Пруст умудрился отыскать в самом простом: в собственных ощущениях. В чувстве колдобины под ногой и во вкусе печенья. Точнее, в совпадении этих ощущений во времени. "Ноги - они все помнят", - как говорил отечественный герой.
Вот и вся философия времени Пруста.
О русском Прусте, конечно, немало напишут. О философии, о вариантах перевода, об издательских дрязгах, о "широких возможностях" двух языков. Во всей этой академической суете потеряется главное: то, что самым непредсказуемым образом Пруст именно здесь, в России, воплотил время. То есть сделал то, о чем безуспешно мечтал всю свою жизнь.
Потому что, выставляя "Обретенное время" на полку, мы заполняем пробел не в своем образовании, а в собственной биографии. Если вдуматься, нам ведь абсолютно безразлично, что там, в последнем томе, произойдет. Просто мы возвращаемся в те времена, когда "Обретенное время" было желанным, но недосягаемым. А потом это время ушло, и Пруст стал простым фактом возрастных увлечений.
Нынешнее "Обретенное время" - это как впервые заняться любовью со школьной подружкой, которую вожделел десять лет назад: ничего особенного - но какое странное незнакомое чувство!
Чем не обретение времени?
Мы оставляем за Прустом стиль - поскольку, будучи подлинным французом, он дал стиль тому, что на другом языке описать невозможно: музыке, похоти, цвету. И мы благодарны ему за то, что он, сам того не желая, дал нам возможность попутешествовать по собственной биографии. Обрести немного этого самого пресловутого времени.
В чистом, так сказать, виде.
