"Как в пустом кинотеатре"

Новый век издательства начинают не с премьер и не с дебютов, а скорее с "выставки достижений". Реклама на переплетах и суперобложках рекомендует авторов как известных, лауреатных, фестивальных, уже, что называется, составивших себе имя в литературе. Произведения - также не новые, давно отрекомендованные первыми и главными читателями - критиками. То, что получило признание внутри цеха - можно уже направлять в народ. Запустить заведомо элитарные произведения немалым, по нынешним меркам вполне массовым, тиражом с уверенностью: разойдется.

В книгу Светланы Василенко "Дурочка", кроме одноименного ей романа, входят повесть "Шамара" и несколько рассказов разного объема, последний из которых, "Ген смерти", приближается к повести.

Роман "Дурочка" (название с хорошей литературной традицией) рекомендуется в аннотации как притча, или даже "житие". Жития пишутся бесхитростно и целомудренно, а тут - "Будто отрубленные, лежали на деревянном помосте грязно-бурые головы буряков: огромный мужик хватал их за чубы, тряс перед толпой, бросал обратно - туда, где вперемешку лежали, словно сломанные и выкрученные пальцы, - морковины, - выпачканные в земле, землисто-ржавого цвета, большие и маленькие".

Эта "фламандская сочность" в живописании рыночных сцен - еще не самые впечатляющие образчики авторского стиля.

Современная "дурочка" - это не традиционная "святая простота", это "глухая тетеря", даун, правда, не совсем немая - вот здесь начинается чудесное - реинкарнация, таинство зачатия от тополиного пуха и благополучное разрешение от бремени красным солнышком. Сцены святотатств и смертоубийств времен становления советской власти сменяются футурологическими картинами ядерной войны. Апокалипсис Светланы Василенко венчает образ суслика, который "маленькой лапкой затаскивает в свою нору шоколадную конфету "Озеро Рица". Потом будут резать свинью, и еще будет много крови и бессмысленной боли. "Буду резать, буду бить, - все равно тебе водить" - детские игры, детская наивная жестокость - не со зла, а от незрелой бесчувственности, необученности состраданию.

В том же издательстве "Вагриус" вышла книга Алексея Слаповского "День денег: Роман и повесть". "Плутовской роман" Слаповского представляет собой откровенную стилизацию, выписанную с юмором и политесом, в самых искусительных ситуациях не опускающуюся до натурализма. Можно было бы назвать все тут происходящее фантасмагорией, но уж очень невелики натяжки: тут проходят с энтузиазмом колонны протестующих с объектами протеста во главе, тут нигилисты и диссиденты входят во власть, чтобы тем самым наиболее эффективно ее дискредитировать, тут Гений Недоделанный существует на средства от продажи "Гербалайфа", а Свинцовая Мерзость баюкает детей, рассказывая им на ночь удивительные сказки. Не назовешь это и утопией, хотя тут ни с того ни с сего находятся деньги, неизвестно кому принадлежащие, - но и сумма не гиперболическая (33 тысячи долларов) да и философия вполне обыденная - круговорот воды в природе и "слава русскому человеку, слава, слава, слава!" По законам стиля, присутствует среди "внесценических" персонажей и сам Слаповский, и критики его, Немзер с Аннинским, и родненькие Букер с Антибукером, а более всего - славные добрые российские выпивохи, которым все нипочем, и даровые денежки не впрок, и безденежье не в убыток.

Две повести "Гибель гитариста" и "Висельник", каждая по-своему, но говорят об одном и том же - о душевной увечности человека, независимо от пола и возраста потерявшего способность (или возможность) уважать себя, что превращает его в мизантропа или висельника. Дружба, партнерство, родство, свойство, ученичество - уже оказываются тяжелым испытанием, а уж если дело доходит до любви, то тут хоть святых выноси - она, как рана, порождает вспышки неукротимой и несоразмерной ущербу ответной агрессии - будь это даже любовь к музыке.

"Седьмой чемоданчик", как определяет его автор, Петр Алешковский, не повесть, не роман, а - "повествование". Откуда такое слово? Возможно, из "Медного всадника": "┘друзья мои, для вас / Начну свое повествованье. / Печален будет мой рассказ". Рассказы и другие произведения сборника под тем же общим названием - действительно печальны. Это высокая печаль, автор не боится ни высоты, ни сентиментальности. Он играет в старину или старомодность. О чем повествование? - О снах, о книгах, о предках, - разумеется, все это перетекает одно в другое, цитаты из философов дивертисментами заполняют перерывы для смены декораций. Толстой и Борхес, Лесков и Белль, Набоков и Томас Манн, Акутагава и Достоевский, - звездное небо, душная ночь, мандарины в авоське, Минотавр в Лабиринте. "Кто ты?" - вопрос к Минотавру, но, кажется, и к себе. Потому и ответ: "Полузверь? Получеловек?" - дается как новый вопрос.

Повесть "Жизнеописание Хорька" нарочито сохраняет за персонажами детские прозвища (Хорек, Гуля, Чиж), от когда-то переиначенных фамилий (история вспять). Поэтому глазами текст читается как фэнтэзи, фигура олицетворения превращается в свою противоположность - "озверовление". Так появляется у повествования двойное дно, природно-космический подтекст, и пьяная драка мужиков наполняются оттуда, из подтекста, каким-то иносказательным смыслом.

"Седьмой чемоданчик" - это тот, в котором из черствых хлебных корок и старого тряпья, если набраться терпения и подождать, выводятся живые мыши.

Рассказы Евгения Шкловского - короткие зарисовки, независимо от того, сколько проходит литературного времени от первого до последнего слова. "Та страна" - это страна, где живут. "Визитеров же и визионеров там не терпят, как не терпят на нудистском пляже одетых, а тем более в смокингах". Рассказ, давший название книге, - подсмотренный жест, невольное движение рук и плеч женщины, где-то в концертном зале безотчетно предавшейся мелодии и ритму музыки.

"Флюиды. Гипноз. Крейцерова соната. Ритм. Воронка. Омут. Полет над гнездом кукушки". Таков стиль Евгения Шкловского. Назывные и неполные предложения. Пословицы и поговорки. "Кто смел, тот и съел". Лозунги - "Вперед и выше". Заглавия чужих вещей - "Воля к жизни", "Жизнь взаймы", "Аленький цветочек", "Жизнь Званская" - и много еще такого же или подобного. Всякая всячина. О "той стране" и об этой, где не живут, а маются, хитрят, мудрствуют, падают и поднимаются, грезят о любви и путают одиночество со свободой.

Все, что происходит на страницах прозы Евгения Шкловского, происходит на самом деле, в третьей стране - стране лирического отступления, от первого лица или к первому лицу. Все остальные лица - десятые. "Все прочее, увы, покрыто┘".

Страницы романа Юрия Буйды "Ермо" кажутся страницами немецкого текста - так велик здесь процент заглавных букв. Изобилие имен писателей, художников, правителей, философов должно, по-видимому, отражать эрудицию и богатый духовный мир главного героя, Георгия Ермо-Николаева, евро-американского писателя и профессора российского происхождения. "Георгий учился в том же колледже, что и Томас Стернз Элиот, и дышал воздухом, которым дышали Эмерсон, Торо, Мелвилл, Готорн и Эмили Дикинсон┘" Начатый как биография, роман сбивается на эссеистику налимовского толка.

"Богослов раннего Средневековья Ириней из Лугдуна (Лиона) употребляет выражение "вить веревку из песка" как метафору тщетности каких-либо усилий. Друг Жорж Санд - Морис де Герен - пишет о печати тайной абсурдности, которой отмечено всякое творческое усилие. По мнению же других авторов, от Гомера до Стефана Маларме, боги посылают людям испытания, чтобы будущим поэтам было о чем петь. Ничтожно малый элемент мира - книга - вбирает в себя весь мир, становится всем миром, наконец, замещает собою мир".

Если это - игра в бисер, то узор пестроват и партия загромождена элементами, связь которых плохо просматривается. Если это пародия на Борхеса с Набоковым, то, право, не стоило трудиться - эти авторы позаботились о себе сами, их самопародий не превзойти никому. А может быть, это плод компьютерных технологий, до времени созрелый?

" - Болтовня┘ Утешение болтовней, Джордж, вот все, что мне осталось. Нет-нет, пожалуйста, я не стану себя жалеть. Выпьете еще стаканчик? У меня есть недурной коньяк┘ "Энесси", Джордж! Very superoir old pale! Very superior consolatio┘

Они выпили за ретроградную амнезию".

Prosit!

Кроме романа, в книгу включена серия рассказов под общим названием "Скорее облако чем птица", - это вереница фантазий на исторические, псевдоисторические и не-исторические темы. В этом ряду и Гулаг, и Чечня тоже становятся придумкой, как перевранная латынь, подписанная именем Аристотеля. "В доме были включены все лампы и открыты все окна, но свет не проникал наружу" - это заключительные строки книги и ее аллегорическая картина.

В прошлом тысячелетии, похоже, останутся те времена, когда взволнованная читательская публика обсуждала очередной литературный шедевр, забывая об условностях художества, за чистую монету принимая все выписанное писателем, обсуждая, по сути дела, свою жизнь, пользуясь книгой как поводом. Да и писатели, со своей стороны, предвидели подобное прочтение и работали на это читательское простодушие, отождествляющее книгу с жизнью, поддерживали и культивировали эту прекрасную иллюзию. Теперь - не то. Читателю не дают ни забыться, ни расслабиться, он должен крепко усвоить, что литература - это только понарошку, игра. Причем игра - своя, на посвященных рассчитанная, а остальные вольны наблюдать со стороны, но не на них расчет, не для них писано. Не писательское это дело - разбирать житейское. Ведь литература - искусство слова, как живопись - искусство красок. И как художники кисти уже не скрывают мазков, напротив, их подчеркивают, выпячивают, так художники слова выставляют слово напоказ, педалируют приемы, пародируют классиков и современников, доводят до абсурда не только то, чего не принимают, но и то, что любят.

Без рассуждений, самодеятельной философии, без демонстрации начитанности, наслышанности, нахватанности писатель в избранное общество не является. Нельзя и без чудес, а без натуралистических подробностей просто неудобно - будто стоишь, в чем мать родила. Состязаясь в мастерстве сплетения слов, писатели отрабатывают, каждый на свой манер, по сути один сюжет. Теперь в человеке принято видеть сращение звериного, идущего от природы - это естественно, хотя и грубо, и того, что от культуры, цивилизации, - это, конечно, поспокойнее и почище, зато безжизненно.

Разумеется, в откровенно-массовой литературе не больше житейской достоверности, чем в элитарной, но почему-то в простенькой доходчивой упаковке тот же "сон золотой" идет шибче, чем в утонченной. Не оказалось бы опять - в который раз! - на экране щедрой рукой рассыпаны перлы искусства, а в зале громко хлопают - одни откидные стулья.