Буквально веруете?

ПО СУТИ, каждый романист стремится к одной цели - погрузить читателя в собственный достоверный миф, а уже там ему, погруженному и доверчивому, сообщить свои детские секреты. Систему идей, образ мироустройства, а паче этого - свои предпочтения и привязанности. Если бы мы поверили броской метафоре, то назвали бы это метафизическим заражением. Комплекс идей не так важен и интересен сам по себе; будь он интересен, он существовал бы вне литературного носителя. Самоценна именно достоверность.

Мы как читатели воспитаны и испорчены реализмом на уровне пластики восприятия. То есть автор может описывать дракона, но в том же строгом порядке, в каком мы увидели бы его своими глазами. Должна проступать вещность, абсолютная воплощенность пусть и придуманного мира. И тут становится важна грань между фантастическим и чудесным.

Фантастическое - новое, присоединяемое к старому. Для писателя фантастическое - мощная подпитка увлекательности текста. Чудесное же не просто необъяснимо (мало ли что необъяснимо), но и невероятно важно. Говорящий муравей лишь фантастичен - просека, вдруг открывшаяся в чащобе заблудившемуся и отчаявшемуся человеку, чудесна. Тут за рамки обыденности выходит сама структура восприятия и буксует реалистический метод.

Проблема Валерия Земскова может быть определена как достоверное отражение чудесного в художественной прозе. Чудо (в случае литературной удачи) преображает героя и более чем волнует читателя. Само преображение героя, таким образом, становится центральным пунктом сюжета. Достоверность накапливается как бы отдельно, земной предысторией, через непременный скептицизм героя, через особый синтаксис чуда, предполагающий его вестников, проводников, знамения, последействие. Может быть, автор апеллирует к нашей прапамяти о чуде, к подсознательному ожиданию его.

Такая проза, направленная на чудесное, а не на фантастическое, на мощное лирическое переживание, а не на увлекательность, такая проза имеет некую традицию. Не уходя слишком далеко во времени и пространстве, отметим Николая Евдокимова (в первую очередь яркую повесть "Происшествие... с Махониным") и Константина Сергиенко. А так вообще и Гофман, и Ричард Бах с его невероятной Чайкой.

Существенная находка Валерия Земскова - сближение способа письма и темы письма: роман прямо и открыто говорит нам о некоем мифическом языке прямого и открытого действия. Тут возникает своеобразная культурная адекватность, как если бы о мошеннике и авантюристе автор написал лукаво, затейливо и авантюрно. Что же до конфликта, то и он сфокусирован. Увязан в узел. Авторский герой как бы расщеплен на несколько персонажей: писателя Анохина, от имени которого и ведется рассказ, лингвиста Лукина и Лазаря Заменгофа - того самого? Изобретателя эсперанто? Того, да не того. Противостоит же герою некий совокупный черт, тоже воплощенный в нескольких личинах: от обаятельного красавца до урода-трансформера и хлыща. Меняется и статус отношений героя с антагонистом: провокация, гонка, странное хмурое сотрудничество, открытая схватка.

Что до рассказов, объединенных с "Лазарем" под одной обложкой, то они представляются мне художественно спорными. По сути, сверхзадача каждого из этих рассказов есть усиленная и ужесточенная задача романа: сообщить читателю чудо (не о чуде, а именно чудо) на пространстве двух-трех страниц. Видимо, это невозможно; если бы это оказалось возможно, да еще в двух десятках сюжетных преломлений, незачем было бы писать роман.

На таком пространстве условность одолевает безусловную реальность, необходимую для достоверности; персонажи превращаются в фигуры, сюжет становится эмблемой сюжета. По сути, такие рассказы полностью оживут в абсолютно доверчивом читателе, ребенке. Автор опасно приближается к жанру сказки и может попасть в плен гравитационного поля достаточно жесткого жанра. Мне кажется, воспроизводимые в каждом рассказе эротические детали есть маркер установки на взрослого читателя, дистанцирование автора от жанра классической сказки. С другой стороны, любовь есть точка пересечения чудесного и земного, и внимание к ней мотивировано. С третьей стороны, какая сказка Андерсена не о любви?!

Роман вызывает желание у читателя далее знакомиться с автором; рассказы вновь возвращают к роману, к попыткам уяснить его успех. Немаловажно (хотя и банально), что автор сам верит в то, о чем пишет. (Тут, кстати, исток неудачи многих блестящих авторов фэнтези.) И как тут не вспомнить диалог Порфирия с Раскольниковым: " - И-и в воскресение Лазаря веруете?" - "Ве-верую. Зачем вам все это?" - "Буквально веруете?" - "Буквально".