Галина Ермошина Sub rosa. Аделаида Герцык, София Парнок, Поликсена Соловьева, Черубина де Габриак / Сост. Т.Жуковская, Е.Калло. - М.: Эллис Лак, 1999, 768 с.
ОБЪЕДИНЕНИЕ четырех поэтесс Серебряного века в одной книге достаточно органично. Все они были привержены классическим формам стиха, интересовались мистикой ("sub rosa" - втайне), полагая, что мистическое откровение и поэзия близки как формы творчески переживаемой эмоции. Все четверо входили в круг знакомых (в большей или меньшей степени близких) Волошина и Вячеслава Иванова. Да и сами ощущали свою близость - что заметно по реминисценциям из стихов друг друга. И все четверо - после 20-х и до 90-х - пребывали в тени: в виде нескольких стихов в антологии Ежова и Шамурина и туманных слухов о каких-то мистификациях.
Итак, перед нами весьма тщательно подготовленная книга, которая располагает к исследованиям и обобщениям. Разумеется, миры поэтесс очень различны. Фольклор и молитва у Аделаиды Герцык, оксюмороны Софии Парнок, открытость Поликсены Соловьевой, которая сказала о себе в автобиографической заметке для словаря "Русской литературы" Венгерова так: "Выбранный мною псевдоним Allegro считаю неудачным, но, может быть, им я бессознательно искала восполнить тот недостаток жизненности, который так сильно чувствую и осуждаю в себе". А вот знаменательная фраза из письма Парнок, еще дореволюционного: "Жить почти невозможно. Поэтому стихов у меня довольно много".
Показательно и стремление поэтесс к сопряжению далеких культурных контекстов. У сборника стихов Герцык два эпиграфа - из "Слова о полку Игореве" и из Ницше. У Елизаветы Дмитриевой (еще не Черубины) Пан зализывает раны Христа на сугробе. А уж стилизация под древнегреческую поэтессу или использование какой-нибудь сложной формы из провансальской поэзии - совершенно обычное для них дело.
И в то же время это стихи, в которых заметны черты перелома, произошедшего в русской поэзии первой трети ХХ века. На фоне общесимволистских - общеромантических - мотивов заметно обращение поэтесс к миру вещей. Возможно, мистика, в которой контакт с Богом переживался почти физически - или интерес к Святому Франциску, разговаривавшему с солнцем и птицами, способствовали этому. Герцык, например, посвящает стихотворение печке, кастрюлям и корыту. "Я вещам отдана в ученье", - говорит она, и это обучение умению говорить с предметами, не отвлекаясь на личные переживания. "Позабудь о себе и смотри, / Как деревья и травы молятся, / Ожидая восхода зари". То же самое - у По ликсены Соловьевой: "Только б прохладные гроздья рябины / Жадно в горячих ладонях зажать." И Дмитриева (уже не Черубина) спрашивает: "Братья-камни! Сестры-травы! / Как найти для вас слова?"
В Гражданскую войну Герцык, Соловьева и Парнок оказались в Крыму (откуда первые две так и не смогли выбраться до конца жизни). Дмитриева была в Петербурге, когда "Я вернулась, я пришла живая, / Только поздно - город мой убит". Все они сполна чувствовали нарастание вокруг немоты. Или - то, как дирижер не может остановить вторжение расколдованной им "звуковой нежити" (Парнок). И дорого стоившую жалость:
О том, как седеют за ночь
От смертельного одиночества,
И еще - о великой жалости
К казнимому и палачу...
А ты, Иван Иванович
- Или как тебя по имени
по отчеству, -
Ты уж стерпи, пожалуйста:
И о тебе хлопочу.
(Парнок)
"Как же прожить без ласки / В час, когда все сгорает? - / Детям рассказывать сказки / О том, чего не бывает", - отвечает Герцык. А Парнок, влюблявшаяся и писавшая обжигающие стихи до самой смерти, смогла приспособить и советскую лексику: "Вот так, мучительница... Наконец!.. / Не будем торопиться всуе. / Пускай спешит неопытный юнец, - / Люблю я пятилетку в поцелуе!"
