"Тебе, не то твое, письмо"

ТАК УЖ сложилось, что метрополия и зарубежье делили между собой Анатолия Наймана: России доставалась проза, загранице - поэзия. Два сборника стихов Наймана, изданные в Америке, практически неизвестны российскому читателю. Открывая первую вышедшую на родине книгу поэта, начинавшего более сорока лет назад, видим, однако, что "Ритм руки" - не избранное Наймана, как можно было бы ожидать, а лишь стихи последних пяти лет. Поэтому имеет смысл говорить о "возвращении Наймана", хотя поэт никуда и не уезжал.

"Ритм руки" написан за пять лет жизни, но писала его жизнь очень долгая, перемоловшая и перемешавшая много счастья и горя. Иначе откуда столь терпкая интонация? Наймана интересуют только стихи, способные задеть, еще лучше - ранить. Найман пишет сильно эмоциональные стихи, он из реликтовой породы горячих поэтов: "Ты мертв, художник, - не упирай рога / в нетесаную доску и подстилку дерна: / народ пошел с похорон, и теперь нога - / орудье его искусства, а поступь - форма. / Ты больше не боль, а балет на снегу и льду, / но скоро на них запляшет весенний дождик, / и втоптанное в наст "Я тебя люблю" / перетечет в расплывчатое "художник".

Это финал стихотворения "Художник умер, народ пошел с похорон", очень наймановского в непредсказуемости далеко идущей речи. Слово отпускается на свободу под надзором очень сильных чувств. Смыслы доверяются метафорам, но отчаянная их смелость не произвольна. Свою чудаковатую образность поэт нажил, она настоена на личном опыте. Это видно и слышно, каждый стих настаивает: "Я сам!". Другое дело - это богатство опыта, которое раскрывается стих за стихом.

Не читавший ранее Наймана-поэта может преувеличить роль совета, данного поэту в стихотворении "Март 1995": "... а слова это физика, как и вещи, - / лишь тогда и видна сквозь них метафизика мира. / Вот и вы со своими, Толечка, - резче, резче! / Устервите их, загрузите их - майна! вира". Это - совет Бродского (который узнаваем по его известному приему "устервления" стиха, т.е. выжимания бескомпромиссной точности), но резкости выражения (не путать с резкостью выражений!) Найману не занимать.

Нажил Найман и свой синтаксис, именно тот, с помощью которого может справиться со своим обширным хозяйством поэта. "След сжатий, судорог, растяжек" оставляет не только "червь, скользя по слякоти на чреве", но, конечно, и его перо поэта. Бывает, он опутывает придаточными полстраницы; все эти "который", "поскольку" и прочие разные части-частицы речи нервно и дотошно регистрируют эмоциональную и мыслительную динамику, рельефную светотень его мира, его барочную "черно-белую розу".

В той же мере, в какой поэзия Наймана живет в звуке, в слове, в той же мере она и "за словом". Семантическая густота и тематическая содержательность "Ритма руки" внушительны - иными словами, в книжке полно всякой всячины. Но выкапывается она из определенных шахт действительности, а не собирается по всему ее развороту - в отличие от его прозы. Найман аскетичен в строительстве своего мира, но к тому, что отбирает в свой ковчег, он щедр.

Иные страницы книги вызывают представление об анатомическом атласе. У Наймана физиологична и самая высокая лирика. "Развалины почище Парфенона" Бродского тут открываются совсем уж на исхоженных тропах. Например, в рассказе о том, что "То - прострел в поясницу, то - неделю мигрень..." - о том, как отказывают один за другим телесные органы, когда юмор бесшовно переходит в меланхолию.

В мотиве России простота хуже воровства: "А что кровь прикипела, это другое дело - / зла любовь: кого выбрать, не прикажешь любви - / если, тем паче, этот окоем черно-белый, / сферам общий обеим, с детства носишь в крови". Или очень логичный "Тост": "Я пью за милый край - за свет, / в котором стал он мил, / за луч, поток корпускул, за / то, почему, слепя, / все видеть он учил глаза / и начал, край, с тебя".

"Настичь внезапно ритм руки, / месящей тесто человечье" - в этой строке, содержащей название книги, курсив Наймана. А в большинстве строк всей книги его курсив присутствует невидимо в настигнутых ритмах - и в них он не сомневается. Ритмы книги разнообразны, элементарны и прихотливы. Они образуют свой узор, энергетийно восходящий сюжет книги. Вообще секрет власти ритмов над нами поистине "загадке жизни равносилен".

Жизнь беспощадна к человеку, но жизнь - не трагедия для Наймана. Жизнь - акт какого-то иного жанра. В его лексике много черного цвета ("потому и любишь ноченьку, что живой), но это чернота земли, чернота негатива. Она - по эту сторону мастерской Бога.

С возрастом лиризм стихов нередко приглушается, но не в случае Наймана. Удельный вес местоимения "я" в его словаре впечатляет. За постмодерниста Найман никак не сойдет. Он, конечно, "очень культурный", но пишет не культурой, а своим "я, что бы оно ни значило (выяснением смыслов "я" занимается изрядная доля его стихов). Алитературность стихов просто бросается в глаза. Где цитаты, аллюзии и прочие вторичности? Чужое слово встречается, но не в игровой, а в естественной для поэзии диалогической ситуации, когда тени великих своим светом (тьмой?) насыщают светотень смысловой реальности.

Синонимичен этому зрелому лиризму, решусь предположить, христианский персонализм, ответственность за человека, доверенного "божественным жребием" загадочному, непостижимому "я": "Бог для меня выбирал это. Я человек" (курсив Наймана). Если бы эти слова были произнесены Бродским, то логическое ударение было бы иным: "Бог для меня выбирал это. Я человек". Персонализм Наймана диаметрально противоположен космической внеличности позднего Бродского. Эти поэты полярны в своем мировидении, полярны и их поэтики: центробежная (от "я") Бродского, его "раскрут" от человека к тому, что он, каламбуря, называл "бесчеловечностью" (рифмуя ее с "вечностью"), и центростремительная (к "я") Наймана.

Нью-Йорк