Пшеница мучима

РАССКАЗОВ в этой книге всего два - "Конец века" и "Митина каша". Романов тоже два - хорошо известные "Казенная сказка" и "Дело Матюшина". Такая странная жанровая симметрия...

Проза Олега Павлова - тяжелая проза. И в смысле самого чтения, и в смысле переживания текста. Хотя Павлов пользуется только короткой фразой, она у него получается какой-то комковатой, цепляющейся углами, точно рублена топором из твердого, плохо поддающегося обработке дерева. Часто стоящие рядом слова словно отталкивают друг друга, прежде чем смириться с заданным им положением, как бы нехотя притираясь одно к другому. Инверсия, которая у Павлова занимает одно из ведущих в речевом строе мест, работает на этот же принцип отрицания гладкописи. В результате возникает очень своеобразный эффект, когда кажущаяся языковая корявость является частью общей поэтики "шероховатости жизни", невозможности уложить ее в заданные рамки и описать отвлеченными, ничего не значащими словами.

"Мучительное" письмо Павлова - один из редких на сегодняшний день примеров осмысленного речевого эксперимента, когда важен не сам языковой результат, а его художественные последствия, не текст, а смысл текста. А смысл "текста Павлова" (если рассматривать то, что он пишет, как более или менее цельное высказывание) кажется чем-то вроде попытки зафиксировать общий диссонанс между личностью и обстоятельствами, в которые эта личность помимо своей воли вовлечена.

Павлов всегда выводит достаточно ограниченных в интеллектуальном плане героев, не знакомых с рефлексией, следовательно, не способных от собственного имени свидетельствовать об ощущаемом ими глубоком несовпадении с бытием. В этом смысле они абсолютные рабы обстоятельств, наступающих на них с неотвратимостью античного рока, а осознаваемыми лишь как проявление частности, не встраивающейся в логические цепочки.

Свойства действительности вообще таковы, что по большей части все новое, являющееся извне, человеку враждебно и ничего хорошего от него ждать не приходится. И любое "облегчение", по сути, временно, поскольку конец хорошо известен. Герои Павлова вынуждены открывать эту истину каждый раз будто впервые, сталкиваясь - в результате своей наивной неготовости - с новыми обстоятельствами лоб в лоб, уже постфактум пытаясь как-то осмыслить происходящее и что-либо ему противопоставить.

Противопоставить же обстоятельствам можно всего-то-навсего два равно безнадежных варианта поведения - собственную изворотливость либо сизифово личное усилие. Разные герои пробуют разные варианты, причем выбравшие второй вариант проигрывают очевиднее и быстрее.

Но проза Павлова как раз и интересна своим затекстовым смыслом, где эти мужественные проигравшие оказываются как бы "награждены посмертно", несмотря на обусловленное и зафиксированное сюжетом поражение. Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное... Картошка капитана Хабарова в своем идеальном воплощении будет вечно цвести и давать урожай, хотя в реальности ее раздавили по степи колесами грузовика и она сгнила, не накормив собой ни одного человеческого существа. И сам капитан Хабаров, за всю свою жизнь породивший только одну-единственную идею, идею этой картошки, положивший за эту идею жизнь, - не бессмысленный сумасшедший, вознамерившийся в одиночку противостоять инерции бытия и в этой борьбе ошалевший и погибший, а самый настоящий герой, которому предназначено теперь сидеть за одним столом с мучениками и праведниками, даром что он себя ни сном ни духом к таковым не причислял.

БЫТИЕ павловских героев тяжело и временами кажется беспросветным. Окружающая их действительность обладает какой-то странной способностью морока, обволакивающего и затягивающего, как болото. Жизнь не столько бьет их (хотя и бьет), сколько парализует. Не умея сформулировать для себя, с чем они имеют дело, эти безвестные имяреки бьются точно рыба об лед, пытаясь удержаться хотя бы на последней грани человеческого достоинства в той мере, как они его понимают. И - при всей их неискушенности в осознании смысла этой борьбы - нельзя отказать им в определенной сметливости, в очень верном, хотя и стихийном понимании каких-то важнейших вещей.

Не в том дело, что они не совершают ошибок, разумеется, они ошибаются и делают кучу неверных шагов. Важно то, что в этих ложных обстоятельствах они пытаются выплыть, не опускаясь до подлости, скорее, удивляясь ей в других - как удивляется человек, впервые увидевший акваланг: надо же, кто-то умеет существовать под водой. Но это нисколько не означает желания стать владельцем этого приспособления и отправиться покорять неизведанные доселе просторы.

Не имея, как правило, перед глазами примеров хорошего, эти люди бессознательно чураются дурного, выявляя таким образом саму возможность какой-никакой оппозиции ему. На этой шахматной доске черных клеток куда больше, чем белых, да и совершенно светлыми их можно назвать лишь с большой натяжкой, однако само стремление героев двигаться не сплошь по черному полю - в предлагаемых обстоятельствах - говорит о явной гуманистической направленности "общего" павловского текста.

Этот подразумеваемый, но далеко не всегда легко вычленяемый подтекст легче всего проиллюстрировать любимой присказкой протопопа Аввакума: "пшеница мучима бел хлеб дает". Мучения павловских героев не только не бессмысленны - они, как это ни парадоксально, необходимы. Даже раздавленные и перемолотые бытием, они нужны, как малые вешки, как свидетельства небезнадежности этого бытия, включающего в себя и эти пытающиеся сохранить себя человеческие экземпляры.