Везде, возможно, Бог

Впрочем, несмотря на свою тягу к маргинальности, подпольному существованию и грязному разврату, жизнь все время ставила Батая в иной контекст. Его не только обзывали порнографом, сюррофашистом и ренегатом, но и наградили в конце концов орденом Почетного легиона. Мартин Хайдеггер считал его самым светлым умом Франции, а для философов поколения Жака Деррида Батай был типичным "отцом" - который должен быть опровергнут и обвинен во всех смертных грехах, но без которого не было бы и их самих. Поэтому Батай в России не долго пробыл в руках полуподпольных порноторговцев: довольно быстро его стали издавать как надо - с комментариями и предисловиями.

"Ненависть к поэзии" - четвертая "серьезная" книга Батая (первые три - "Литература и зло", "Внутренний опыт" и сборник "Танатография Эроса", на две трети состоящая из статей французских философов о Батае). Одновременно это первое русское издание его художественной прозы. К сожалению, нельзя сказать, что полное - несколько текстов в том не вошли: возможно, они найдут свое место в следующих томах Собрания сочинений, запланированного издательством "Ладомир".

Академичность издания вступает в неизбежное противоречие с содержанием книги: истории о бесчестии, разврате и вульгарности куда лучше смотрятся в виде "грязных книжонок". Впрочем, и в том и в другом случае книги Батая выпадают из контекста, в котором они должны находиться.

С одной стороны, это - межвоенная Франция, рассвет сюрреализма, к которому Батай одно время принадлежал, ожидание мировой катастрофы, левый и правый радикализм, модный психоанализ и самая первая - еще достаточно камерная - сексуальная революция. С другой - мощная католическая традиция, из которой Батай вышел и с которой пытался порвать (в юности он даже собирался принять сан, но потом раздумал). Иными словами, его прозу можно расположить где-то между Генри Миллером и Артоненом Арто, с одной стороны, и Луисом Бунуэлем и Жоржем Бернаносом - с другой.

Эмблематическим текстом в этом смысле является "Мадам Эдварда", сюжет которой прост и в своей простоте призывает к буквальному, можно сказать "остраненному", пересказу: лирический герой приходит в бордель, берет себе проститутку, мадам Эдварду, занимается с ней сексом и выходит на улицу. Когда она стоит под аркой, он внезапно понимает, что мадам Эдварда - это Бог. "Не думайте, что я иронизирую, утверждая, что мадам Эдварда - Бог. Но то, что Бог оказался проституткой из веселого дома и сумасшедшей - действительно вне всякого разумного смысла". Потом подъезжает такси. Мадам Эдварда трахает таксиста. Все.

Можно ли, положа руку на что бы то ни было, назвать этот рассказ "порнографическим"? То есть - возбуждающим похоть и побуждающим к мастурбации? Много ли мужчин возбудится при мысли, что грязная, вульгарная девка - на самом деле Бог? Большинство считают грехом путать церковь с борделем. Возможно, они правы, но почему-то мне думается, что один из самых знаменитых русских религиозных писателей хорошо понял бы Батая.

Речь, разумеется, идет о Достоевском, которого Батай очень ценил, не случайно ссылаясь на него в "Синеве небес". Стихия Батая не просто разврат, а именно воспетый Достоевским "разврат с гнильцой": грязный, грубый, вульгарный, извращенный. Разврат, в котором задействован не член, но мозг. Или, если угодно, душа.

Возможно, своего Достоевского Батай получил от Льва Шестова, с которым был знаком и которого даже собирался переводить на французский. Вообще, читая биографию Батая, удивляешься изобилию в ней русских имен: тут и философ Александр Кожев (урожденный Кожевников), и урожденный киевлянин Борис Суварин, и Колетт Пиньо, возлюбленная Батая, бывшая до того возлюбленной Бориса Пильняка, и другие, более эпизодические, персонажи. Возможно, это - память о тех временах, когда Россия еще по-настоящему была частью европейской культуры. Возможно - указание на глубокое родство.

НИ У КОГО мне не приходилось встречать такого удивительного описания пьянства. Герои Батая почти беспрерывно пьют шампанское и вино. Один из первых его текстов, вошедший потом в "Синеву небес" - "Дирти", - рассказывает о пьяной паре, пришедшей в гостиницу и устраивающей безумное представление перед прислугой. Это чудовищно непристойный рассказ: не по причине "порнографичности" описания (ее тут нет), а по причине того, что блюющая и мочащаяся под себя пьяная женщина вызывает в герое-рассказчике сильнейшее эротическое чувство┘ да что там! - сильнейшее чувство любви именно потому, что она умудряется напиться до свинского состояния.

Для главного русского певца пьянства - Венедикта Ерофеева - возлияния тоже были наполнены религиозным содержанием. Но если в финале его путешествия просвечивала недостижимо-соловьевская Вечная Женственность, секс с которой не секс, а какой-то алхимический брак, то для Батая пьянство чудовищно, непереносимо эротично. Дирти из "Синевы небес", Юлия из "Юлии", мать и Анси из "Моей матери" - все они полностью раскрываются, напившись. Это не аддиктивный алкоголь Ерофеева, вызывающий тоску и похмелье наутро, а подстегивающий к соитию алкоголь студенческих вечеринок и свального греха общежитий.

Герои образцовых порноповестований делают то, что многие читатели хотели бы сделать - но боятся. Герои Батая делают то, что по молодости и глупости делают многие - но в отличие от них, ощущают при этом Бога. Это - самое важное в Батае. Его нелегко читать прежде всего потому, что он скрещивает теологический трактат с порнографией┘ и, в отличие от де Сада, вдохновляется не отрицанием Бога, а его поиском.

ВПРОЧЕМ, нет ничего более нелепого, чем пытать превратить взгляды Батая в Систему - Батай, подобно Шестову, был антисистемным человеком, и идея Проекта раздражала его чрезвычайно. Но если указать будущему читателю его прозы, сломавшемуся на десятой странице "Внутреннего опыта", реперные точки, то получится примерно вот что:

Смерть. Мысль о смерти делает человека человеком. Желанием постичь смерть, понять свою смерть до того, как она пришла, продиктованы почти все поступки героев Батая.

Секс. Батай, наверное, не поверил бы в безопасный секс. Секс всегда был для него образом смерти. По французской пословице, он называл оргазм "маленькой смертью", а одним из главных эпизодов его жизни - и книг - стало чудовищное возбуждение, охватившее его перед гробом матери.

Смех. Батаю принадлежит афоризм "Смерть кажется мне самым смешным делом на свете". Смех для Батая тесно связан с эротизмом и смертью. В одной из сцен "Юлии" героиня начинает смеяться, потому что понимает, что на вопрос отца своего любовника "что здесь случилось?" должна ответить: "Ваш сын пытался покончить с собой, а ваша дочь сошла с ума". Вместо этого ответа она предлагает выпить.

Трансгрессия. Иными словами - нарушение границ. В том числе - границ приличия и телесных границ. Трансгрессия - подготовка к смерти, потому что смерть тоже нарушает границы. Последние границы, отделяющие человека от Небытия.

Растрата. Растрата - частный случай трансгрессии. В уничтожении вещей и самого себя человек пытается постигнуть свою смерть. Только потратив себя полностью, человек достигает Бога.

Бог. Батаевский Бог невыразим в слове, и герои могут обрести его только в негативной аскезе - то есть в грязном, непрекращающемся разврате.

P.S. Я собирался написать этот текст несколько месяцев. Подходил к нему то так, то этак. Интуитивно я понимал, что самым адекватным писанием о Батае будет нечленораздельный вой. Хрюканье свиней и крысиный писк. Но это не сдашь редактору и не выдашь читателям в качестве рецензии.

Только когда я как следует забыл "Ненависть к поэзии", я смог сесть за компьютер. Книжку, чтобы не мешала, поставил на самую дальнюю полку. И вот перед вами текст.

Вот он, Жорж Батай, для читателя "Экслибрис НГ". Уютный, почти не беспокоящий. Встроенный во всевозможные контексты. Упакованный. Затянутый в полиэтилен.

Не верьте мне. Моя статья не имеет никакого отношения к настоящему Батаю. К его смеху, смерти и сексу. К слезе урины, стекающей с человеческого глаза, вырезанного ножницами из мертвой глазницы и засунутого в зад.