Расписание уроков: алгебра, гармония

Сюда, то есть в наши абсолютно не классические времена. Она здесь не к месту, и поэтому можно мило улыбнуться и отгородиться от нее иронией - чтобы не засмеяли. Или избрать позицию наблюдателя - назвать не то чтобы по-брехтовски, а так, слегка по-моцартовски, свои творения "безделицей".

Все равно те, кому надо, поймут и оценят. Вспомнят ахматовский вопрос к Музе и разглядят в собеседниках Амелина всю ту плеяду поэтов, к которым заглядывала летучая гостья. И увидят, что Амелин - вслед за Джойсом - решил представить в одной книге целую антологию стилей русской, а точнее петербургской, поэзии "от Ромула до наших дней". Не как Брюсов, подписывавший собственные сочинения именами несуществующих русских символистов, а прямо наоборот: от своего имени, но всеми языками.

Нужно признать, это получилось у Амелина виртуозно. Он владеет техникой стиха, причем без всякой формалистической приверженности. Он в высшей степени филологичен. Вам нужны жанры? Их есть у меня. Вам нужны изысканные строфы? Нет ничего проще! Вам нужны умолчания? С отточиями у меня все в порядке!

И темы, что ни есть, все самые классические и отобранные со вкусом. Осьмнадцатый век с эпитафиями и одами, Державин со "снигирем", Цветаева с Маяковским, Пушкин с "Вновь я посетил", заодно и Мандельштам с его Белым. И это неизбежно, когда весь день "преследуют две-три случайных фразы".

И, наконец, Иосиф Бродский. Его присутствие в книге Амелина, как принято выражаться, трудно переоценить:

Ни на земле, ни в небе нет покоя,
и мертвые выходят из могил
в обновах модных одного покроя
теснить живых - загробный свет немил:
то холодно, насколько мне известно,
то душно им, то страшно там, то тесно,
как мне когда-то в Питере. Но я
в завидном положении живого:
не к спеху мне, и очередь моя
не подошла до - как его? - Ростова
один купейный покупать билет.

Честно говоря, Бродского в книге Амелина даже немножко много. С другой стороны, цикл о Восточной Пруссии не обязательно должен напоминать о "Литовском дивертисменте" даже числом стихотворений, а синтаксис - о синтаксисе┘

Но стоп. О чем еще должен напоминать синтаксис, если не о самом себе? О чем должны говорить стихи, если не о стихах?

А книга Максима Амелина как раз свидетельствует о высокой культуре стиха. Другое дело, что строчка-цитата Амелина "Имя имаши, яко живъ, а мертвъ еси" весьма показательна. Поскольку как стихотворец Амелин уже свершился, а как поэт - не совсем. Его книга - демонстрация мастерства, возможностей. Я умею и так, и иначе, но пока не умею, как я сам. И если этот переход свершится, Максиму Амелину не будет нужды писать собственное имя с маленькой буквы.

Научи молиться меня, о Боже,
Чтобы в сердце жар и мороз по коже
В дрожь бросали, сталкиваясь┘

Иными словами, пока веселость литературной филологической игры перевешивает, и из блоковской триады остается только словосочетание "веселое имя".

Второй подход, когда музыка разъята, "как труп", а гармония поверена алгеброй, осуществлен в книге Дмитрия Полищука. Пока Амелин играет в проблему автора, Дмитрий Полищук выносит в заглавие собственной книги метрическое обоснование собственного стиха, сопроводив его еще и кратким теоретическим пояснением. Он пользуется естественным правом поэта самому определять свой авторский инструментарий, логично исходя из принятых в стиховедении правил, когда строфой считается все то, что сам поэт склонен считать таковой.

Впрочем, я сказал об алгебре, а Дмитрий Полищук, выдвигая семисложники в качестве нового метрического образования, как раз и стремится алгебру (если не арифметику) опровергнуть. Он утверждает, что его метры лучше называть тонической силлабикой, а не силлаботоникой, из чего следует, что от перемены мест слагаемых сумма меняется категорически.

Боюсь, что собственной системы стихосложения Полищуку все же открыть не удалось. Его стихи вполне укладываются в общеизвестные стиховые каноны и, хотя бы следуя принципу Оккама, нет никакой нужды искать для них нового теоретического обоснования. А с другой стороны, если Полищуку приятно считать их новообразованием, спорить с ним не имеет смысла.

Гораздо интереснее то, что архаизация оказывается чрезвычайно продуктивным приемом. И пока Амелин путешествует по веку восемнадцатому, Полищук заглядывает еще глубже.

Вероятно, так и должна выглядеть деконструкция постмодерна. Карион Истомин - это наш достойный ответ Деррида, а силлабика - шаг вперед по сравнению с расцветающим махровым цветом верлибром.

В связи с этим легко поддаться соблазну и провозгласить книгу "Страннику городскому" фактом стиховедения, а не поэзии, то есть научной вне всяческого веселья. В профессионализме Сальери, кажется, не сомневался и Пушкин.

Но, повторяю, пушкинская структура призвана не с целью оценки, а для того, чтобы прояснить авторский подход. Ирония Амелина - ирония человека познавшего, а оттого смеющегося над несовершенством собственного знания. А Полищуку все это только предстоит:

Здесь - ниспосланы свыше -
реют, светлея ближе
к земле, чем еще жива,
познания дерева.

Заканчивается это стихотворение призывом: "Яблоко с ветки сорви!" Каким-то образом сложилось так, что лирический герой Полищука - это в какой-то мере человек до грехопадения (стиховедение здесь согласно кивает: как же, ему неизвестна даже силлаботоника, Тредиаковский еще не родился). Поэтому он настроен чрезвычайно серьезно. Он путешествует по "странному нашему городу", оставляя свои заметки на глиняных табличках. Он искренне удивляется то внезапно открывшейся синеве неба, то странной желтизне одуванчика и его неправдоподобной схожести с солнцем. Его впечатления первородны, поскольку он еще не отягощен знанием о вещах:

Так, все, что в жизни мило, -
цветок, звезда - ни о чем.

И создается удивительное впечатление: банальность содержания не вызывает никаких возражений, поскольку смешно обвинять первобытного художника в незнании законов линейной перспективы. Герой Полищука - естественный человек, идеал Руссо и цыганского табора. Он не говорит "сами мы нездешние", зато рыдает в голос идиомами жестокого романса:

люблю тебя, так иди же ко мне.
Осень на дворе, без тебя тоскливо.

И вдруг начинаешь понимать, что единство формы и содержания - великая вещь. Что, назвавши себя каким-нибудь Симеоном Полоцким, никуда от Полоцкого и не денешься! И семисложники Полищука они и есть семисложники, поскольку они, на самом деле, Ломоносова не предсказывают и не обещают.

Им остаются только простые человеческие радости: кукушку послушать да по древлянам поплакать, а еще обучиться порядку счета. Хотя бы до семи, чтобы не сбиться в стихосложении.

И просто в сложении, поскольку, если к носу Петра Иваныча добавить веселье Максима Амелина, а к ним математику Дмитрия Полищука, глядишь, и получится "свежий Пушкин". И сложится веселая наука настоящей поэзии.