Митин Холидэй

Дмитрий Воденников. Holiday: Книга стихов. - СПб.: ИНАПРЕСС, 1999, 64 с.

В случае с поэтом Дмитрием Воденниковым мы имеем дело с совершенно аномальным экспериментом, предполагающим неуклонное убывание поэтической материи (не путать с энергией!), остающейся в распоряжении у его участников.

Своеобразным памятником такому убыванию можно назвать второй поэтический сборник поэта, объединивший все три стихотворных цикла, созданных им за четыре года: 1995, 1996, 1997 и 1998-й. Как будто раскусив, что более всего "понравилось", "запомнилось", Воденников с последовательностью фанатичного арбитра избавляется от привычных атрибутов поэтического праздника, навязанных ему, как он сам с обидой утверждает, "со стороны", и вот вам: за душисто-роскошным гербарием "Репейника" следуют: монологичный, но все еще ярко раскрашенный "Трамвай" ("с потной конфеткой на борту"), а за ним - совсем уж лаконичные "Весь 1997" и "Весь 1998". Парадокс в том, что итогом призванного суммировать поэтические усилия сборника явилось долгожданное для поэта избавление от нажитого им поэтического капитала. Поэт, уже не подвластный сам себе, обретает непонятную свободу и убегает на каникулы - holidays. Сообразно с временем - зимние:

...но я хотел бы новую судьбу,
но с тем условьем,
чтоб понамешали
в меня побольше снега и тепла
и чтоб там тоже лыжники бежали,
под шапками огромными дыша.

Результатом авторитарной девальвации того, что когда-то "понравилось", становится редукция стихотворной формы в завершающем книгу двухгодичном цикле:

Я - это очень, очень просто,
немного тщеславья, немного терпенья,
плюс тела бедного кулек.

Впечатление простоты "душевного движения" при чтении этих циклов иллюзорно. Он - до-лирический и по-настоящему жестокий и жуткий поэт. Культивация чувства, призванного стать поэтическим событием у лириков, у него отсутствует, и не потому, что поэт ее "программно" избегает, но потому, что его сетчатка ослепла от блеска и славы предметов, слишком незначительных, чтобы послужить основанием лирического "памятника". Пирамида не устоит на игрушках, скользких жабах, колючках, "рогатых козлах", "страшных барашках", на всех этих случайных и детских страхах, сотворяющих подвижный, радужный и вечно испуганный мир, своеобразную infantia inferna. Поэтому и слово у Воденникова не развивает и подкрепляет чувства, но обслуживает ощущения, подчас элементарные, например - цветовые. Слово прикипает к ощущению, образует с ним гальваническую пару, которая начинает жить отдельно от поэта, со страхом наблюдающего за этой вычурной и странной химической реакцией со стороны:

Ведь сами же себе стишки мешают,
Друг друга душат, исправляют, жмут,
Когда-нибудь они меня сожрут.

Источник этих "пожираний" - детские раскраски, где черная луна разевает зубастую пасть на солнце, а васильковую овечку терзает синий волк. Ощущение ужаса здесь слишком подвижно, чтобы сложиться в красивую пирамиду лирического опыта, и "Памятник" - самое нелепое стихотворение, которое Воденников - в нашем, конечно, воображении - смог бы написать.

Редукция стихотворной формы у поэта вполне закономерна. При этом страх перед "поеданием" у него - первобытно-импульсивный, человечий, наподобие истеричного испуга перед ужасающим "нечто", выныривающим из-под куста: то ли школьником-людоедом, то ли богом. В стихах Воденникова можно насчитать очень много таких вот устрашающих "кустов": в отличие от дерева куст не знает иерархии роста, он разветвляется, пламенеет, угрожает, страдает ("слышу: куст кричит, его лупцуют сабли, и скворчат его грибные руки"), наконец - спасает ("мне репейник - бог"). Невыносимая яркость (ярость) простых предметов и разношерстных обитателей сберегаемого поэтом "детского ада" мешает этому страху отличать живое от мертвого. Отсюда, как кажется, и происходит метафоризм поэта, абсолютно не рассудочный, расшатанный, судорожный, как в жарких пионерских снах.

В последних его стихах метафоры вообще исчезли - осталась лишь словесная субординация. Она исключительно вертикальна и основана на различении только "верха" и "низа". Все другие возможные векторы для этой поэзии отсутствуют: это и есть срединный и целомудренный мир поэтического высказывания, не знающий ни "права", ни "лева", ни какой-либо вычленяемой поэтическими средствами "любимой стороны". Именно здесь, в калейдоскопическом коловращении диковинных цветов и мычащих животных, шутих, цветастых лоскутков вытворяется "митин holiday": его участники пожирают угощение - эстрадное тело поэта - как некий дионисийский праздничный кумир. Но поэт возрождается в образе сердитого трамвайного кондуктора, проверяющего билеты у тех, кого он сам же вверг в игрушечную и такую близкую преисподнюю.