Там, где сходятся Голландия с Сибирью

КНИГА Дмитрия Спивака не имеет отношения к традиционному краеведению. Она крайне интересна с точки зрения краеведения нетрадиционного, метафизического и образно-географического. Петербург - благодатная "почва" для образно-географического краеведения, и автор книги использовал ее сполна.

Метафизика Петербурга - тема, которая муссируется уже не первый век; тема, которая дала шедевры русской литературы - Пушкина, Достоевского, Блока, etc. Известная книга Николая Анциферова, казалось бы, подвела временную черту над (или под) последующими попытками осмыслить этот феномен в историософском или культурософском плане. Начало 1990-х годов дало, однако, известный сборник "Метафизика Петербурга". Петербург, осмысляемый прежде всего в геософском и образно-географическом планах, по-прежнему выступает катализатором новых географических (геокультурных) образов. Но что есть метафизика, понимаемая географически?

Геокультурные и геоисторические образы Петербурга увязаны Спиваком в три метафизических "узла" - "Финская почва", "Шведские корни" и "Греческая вера". Автор движется по исторической и историософской спирали, анализируя, как множатся, расширяются, обогащаются все новыми и новыми мифологиями образы Петербурга. Языческая финская почва первоначальной территории Петербурга пропитывается шведской топонимикой, а уже на нее накладываются и локализуются православные и российско-имперские образы. В этой связи и сама смена названий великого города выглядит обоснованной и вполне логичной.

Метафизическое краеведение не может быть "приземленным". Оно требует активного создания и мелких, дробных, фрагментарных географических образов, опирающихся на физико- и культурно-географические реалии. Уместнее говорить даже о топографических образах. Знаменитый Исаакиевский собор до сих пор выступает генератором подобных топографических образов - фантазией современного петербургского писателя А.Столярова под собором его героям чудится подземный храм, где совершается "черная евхаристия". Петербургские реалии, их мифологическая аура формируют плотное образно-географическое поле северной столицы, но и оно, в свою очередь, воздействует на восприятие этих реалий, а иногда и их изменения.

Образно-географическое положение Петербурга втягивает в себя и Стокгольм, и Новгород, и Москву. Что характерно для призрачного города: его туманы и белые ночи, освященные литературными реминисценциями, отнюдь не только и не столько свидетельство его физико-географического положения. Образ изменяет географию. Случай Питера уникален - его метафизика оторвалась от "физики" и живет, пожалуй, собственной жизнью. Подробнейшие и детальнейшие геоисторические разыскания Спивака только убеждают в этом. Соседство финнов и шведов, а также наплыв византийско-православной символики ярко "оторачивают" питерский genius loci, незыблемый в своей самобытности. Географический образ Петербурга является, вполне очевидно, ядерным для понимания образно-географического поля России.

Северная столица - крайне удачный и емкий метагеографический образ. Ведь Петербург на самом деле есть средоточие, созвездие, пересечение многих и многих образов - Венеции, Константинополя, Рима, Киева, Лондона, - не говоря уж о "завязшем в зубах" метафизическом противостоянии с Москвой. Как "северная столица" образ Петербурга стягивает более "южные", но также плотно метафизически насыщенные образы, но и сам он, по сути, становится более южным, более "теплым". Метафизика Петербурга коренится в "физике" Черного моря и Средиземноморья (недаром ведь Петр I двинулся сначала к Черному морю и, не добившись серьезного успеха, повернул к Балтике); это теплый и уютный мир Средиземноморья (в духе Фернана Броделя) в конкретной точке Балтики. Метафизический разрыв породил необычайно широкое образно-географическое поле Петербурга, и книга Дмитрия Спивака - это великолепная попытка его "регионализации", образно-географического районирования.

* * *

ФОЛЬКЛОР - это естественная и плодороднейшая "почва" метафизического краеведения и образной географии; их, по сути, "чернозем". Народные речения, поговорки, афоризмы, анекдоты создают обширное и весьма расплывчатое образно-географическое поле, которое тем не менее (а может быть, поэтому) продуцирует резкие и яркие географические образы места. Только что вышедшая книга Наума Синдаловского свидетельствует, что Петербург - то место, где фольклор особенно топографичен и географичен; любой его выпуклый образ несет в себе фольклорную основу.

Реальная географическая карта Петербурга расцвечена фольклорными названиями отдельных его районов, даже само название города стало предметом фольклорных обыгрышей, связанных с его происхождением, зигзагами истории и именами его властителей. "Коломна всегда голодна", а "Вошь да крыса до самого Елагина мыса". Фольклорно-географические образы Петербурга не зацикливаются внутри его территориальных границ - они скорее расширяют образную географию Питера, по-хорошему "спекулируя" на традиционном противостоянии Москве и макрогеографическом положении северной столицы. В народном сознании именно в Питере "сходятся Голландия с Сибирью" (парадокс неожиданной смычки почти азиатской державы с просвещением и наукой Западной Европы), а привычные бинарные оппозиции (Питер - город, Москва - деревня; "мокрость" Питера - сухопутность и "лапотность" Москвы и т.д.) находят порой едкое анекдотическое воплощение:

"- Вы слышали, что вчера девушка бросилась в Неву?
- Она была в меланхолии?
- Нет, она была в Москве".

Петербургский фольклор естественным образом стремится расширить свою географию, и при этом фольклорно-географическое пространство его становится все более экстерриториальным, все менее явно связанным с плотно "прижатыми" топографически фольклорно-географическими образами прошлого. Даже названия бандитских и воровских шаек и "группировок" сменяются - становясь не локально-петербуржскими ("Пряжкинскими" и "Лиговскими"), но регионально-российскими: тамбовскими, казанскими, воркутинскими.

Топос Петербурга обнаруживает весьма любопытную образно-географическую устойчивость, транслирующуюся посредством городского фольклора и им же закрепляющуюся. Фольклор здесь - как своего рода образно-географический "цемент", твердеющий простейшими и понятными метафорами, разговорными байками, напрашивающимися сравнениями. "Петербургский климат" и "Петербургская погода", анекдоты вокруг клодтовских коней фиксируют образ на местности, делают его архетипом, многократно воспроизводящимся впоследствии, хотя порой и по принципу "испорченного телефона". Но связь топоса и фольклора прослеживается и глубже, на уровне каких-то поначалу бессознательных образно-географических механизмов.

Нет сомнения в том, что ведущие географические символы и образы Петербурга (Нева, Медный всадник, Невский проспект, стрелка Васильевского острова и т.д.) фиксируются и закрепляются сознанием через более общие, глубинные образы воды и земли, простора, свободного пространства и стесненности, государственности и анархии, богатства и бедности. И вот локальный городской (а в случае Питера, пожалуй, "супергородской", сверхурбанистический) фольклор выполняет роль "моста", строгой и притязательной формы, обеспечивающей эффективную связь топических символов и их бессознательной основы. Метафизическое краеведение находит в городском фольклоре явные и обнаженные механизмы, "нервы", моментально реагирующие на изменения топографической и топологической "плоти" города.

Книга Синдаловского "Фольклор Петербурга" примечательна еще одним немаловажным обстоятельством. Она в отличие от многих и многих краеведческих изданий очень хорошо "слеплена", рельефна своим языком, доступным и литературно "сделанным". Автор книги не завяз в довольно "липких" и частных краеведческих подробностях. А потому богатая фактура, собранная в книге, играет, "переливается", создавая привлекательный и разно-убразный фон частной народной географии одного города.