Ольга Дунаевская
Наум Коржавин никогда не был приспособленцем.
Фото Анны Голицыной
Впервые Наума Коржавина я увидела во время предотъездной вечеринки у него дома, в 1973-м, тоже осенью. Народу было – не протолкнуться. Коржавин пробирался от одной группы к другой, шутил и с бешеной скоростью потирал руки – как говорили друзья, «высекал огонь». Все быстро пьянели, шумно шутили, но знали, что больше не увидятся. Я вспоминала стихи Коржавина, написанные в давней ссылке в Караганде, – «Церковь Покрова на Нерли», «Я о богатстве сроду не мечтал» – и думала, что с Россией он уже тогда попрощался: стихи звучат как последние песни эмигранта. Но вот пришла перестройка, и в один прекрасный день 1989 года битком набитый зал Московского Дома кино встал, приветствуя поэта.
Владимир Тендряков, вспоминая о Литинституте конца 40-х, писал: «Каждый из нас – кто таясь, а кто афишируя, – претендовал на гениальность. Но почти все молчаливо признавали – Эмка Мандель, пожалуй, к тому ближе всех».
Сейчас ему исполнилось 85. Теперь его поздравляет, Россия и Америка, Москва и Бостон. Будний день, все к вечеру устали и спешат домой, но в поточной аудитории Бостонского университета нет пустых мест, люди стоят вдоль стен, сидят на ступеньках. Стихи Коржавина читают его ровесники и студенты, даже дети (бостонский школьник Сэм Клебанов). Звучат любимые песни поэта и песни на его стихи. А цветы дарят его жене Любови Семеновне: с классиком жить – не поле перейти.
«Эма, Эмка, Эмочка, ты уже не деточка» – так начинается стихотворное поздравление Елены Боннер. Но это звучит на вечере, а поговорить мы смогли позже, когда отгремела «литавров медь».
– Наум Моисеевич, откуда это имя – Эма?
– Так меня звали в детстве.
– А все же, почему вы уехали? Да, вы подписывали письма в защиту «узников совести» Синявского и Даниэля, Галанскова и Гинзбурга, на ваши публикации налагался запрет – и все-таки что было последним толчком?
– Меня вызвали в прокуратуру Москвы, и следователь, товарищ Малоедов, стал спрашивать, где я беру самиздат. Угрожал обыском: как мы потом узнали, наблюдение за нами велось через квартиру соседей. У других во время обысков находили мои стихи, и вот меня спрашивали, как они распространяются. А потом следователь сказал, что летом в Доме творчества в Гаграх я ходил с биноклем, направляя его на турецкий берег. Бинокль был игрушечный, а Турция была далеко, но меня разозлило, какие подробности моей жизни они знают. Я не горжусь тем, что уехал, но тогда я считал себя уже довольно известным поэтом, чтобы так со мной обращаться.
– Этот отъезд был вашим решением, а первая ссылка конца 40-х годов, когда вас объявили «социально опасным элементом», – как прошло для вас то время?
– Сначала я был на три года сослан в Сибирь, в село Чумаково. Пытался освоить профессию сапожника, но применения мне не было. Конечно, главное, что эти годы позади, но все же они не были для меня пустыми.
– А потом, в Караганде, почему вы пошли в горный техникум? И работали ли по новой специальности?
– Там я получил профессию штейгера. Это горный мастер, он отвечает за добычу угля. Для меня это был единственный шанс где-то учиться. По этой специальности я не работал, потому что в 53-м «бобик сдох» и я освободился. Но на шахте работал, понимаю это дело и считаю, что техникум дал мне технический кругозор.
– С 54-го года вы стали переводить стихи – кого вы переводили с любовью?
– Тут было не до любви – надо было зарабатывать. Но мне повезло, что в Москве я познакомился с Кайсыном Кулиевым – хорошим поэтом и хорошим человеком.
– А когда вышел первый сборник, почувствовали себя в «новой весовой категории»?
– Это произошло в 63-м, мне было уже за тридцать. Для меня это было очень важно. Когда много лет живешь и пишешь, и ничего не выходит, и любой графоман тебе равен – это очень трудно. Пока нет книги – как доказать, что ты делаешь что-то настоящее? После выхода сборника (он назывался «Годы») мне стало легче. Я не сомневался в себе, но человеку нужна связь с внешним миром. Писатель должен развиваться на глазах у читателя, а я долго был этого лишен.
– Ваш первый приезд в Москву в разгар перестройки был легким?
– Нет, легким не был. Сначала мы хотели приехать просто как граждане США, но жене российские власти дали разрешение, а мне отказали. Потом нам сделал приглашение Булат Окуджава – тогда уже все состоялось.
– Вы как-то сказали, что вы «свирепый либерал». Ваша позиция не изменилась?
– Нет, она и теперь такая. Приспособленцем я не был и сейчас не стал. Вообще я государственник, я был огорчен, что Союз распался. Радовался, что нет больше Советского, но не радовался, что нет Союза. В годы перестройки интеллигенция интересовалась только собой, а надо было думать о России. Если ты занимаешься политикой, если ты у власти, то должен помнить, что имеешь дело со всем народом. И в Америке сейчас политики часто забывают о большинстве. Например, большинству американцев не нравятся парады гомосексуалистов, а когда их начинают связывать с борьбой за освобождение – только компрометируют понятие свободы.
– Что вы хотели бы передать своим российским читателям?
– Благодарен читателям за то, что они есть, и хочу повторить свои стихи:
На Родине по праву
Приобрел я все свое:
Жалость к людям, гордость славой,
Стыд тревожный за нее...
Любя Россию, надо относиться к ней бережно.
