Анатомия неожиданного жеста

Александр Смулянский. Метафора Отца и желание аналитика: Сексуация и ее преобразование в анализе. – М.: Изд. дом ВШЭ, 2019. – 304 с – (Исследования культуры).

Александр Смулянский не подходит к психоанализу извне, наподобие, скажем, Карла Поппера, выводящего эту область знаний и одновременно практику из пространства научного метода, вследствие чего утрачивающего всякий интерес к психоаналитической школе. Смулянский работает изнутри психоаналитического языка, более того, он по возможности не оперирует и разного рода гибридными моделями постструктуралистской эпохи, совмещающими психоанализ с марксистской теорией и семиотикой – за исключением тех синтезирующих и трансформационных операций, которые проделал в своей деятельности Жак Лакан, самый бунтарский в истории психоанализа (не исключая, думаю, даже и отступников из числа первого поколения фрейдовых учеников и соратников), и в то же время самый значимый для современного психоаналитического контекста (не в узко-ортодоксальном смысле) мыслитель после собственно Фрейда.

Сама работа задана провокационным для классического психоанализа вопросом: «В 1964 году Жак Лакан делает открытое заявление о существовании желания психоаналитика. С точки зрения профессионального сообщества это был неожиданный жест: мысль о том, что аналитик может желать как-то иначе, нежели тот, кто не практикует анализ, едва ли укладывалась в представления специалистов». Однако Смулянский с некоторым скепсисом смотрит на дальнейшее развитие этого высказывания: «Сегодня, когда можно подвести некоторые предварительные итоги, последствия заявления Лакана выглядят откровенно уступающими уровню той революционности, которую заложил в него он сам. Прошедшие десятилетия показали, что любая рефлексия над желанием психоаналитика в психоаналитической теории в гораздо большей мере, чем полагали ранее, обречена опираться на сложившуюся культуру и практику как на неизбежную данность. Последствий этого не удалось полностью избежать даже в лакановской интерпретации».

Здесь проявляется специфика психоанализа как области деятельности, которую терминологически сложно определить. Отказывая психоанализу в научности, Поппер отрицал за ним не столько возможность верификации (опытной проверки), сколько фальсификации (возможности произвести опыт, который мог бы опровергнуть то или иное положение). В этом смысле «мерцающее» положение психоанализа, существующего между наукой, философией, практикой, в ряде случаев приобретает даже черты некого учения, в котором особую роль играет фигура основателя – Фрейда, для ортодоксов не то чтобы неприкосновенная или необсуждаемая, но выносимая за пределы определенных типов рефлексии. Смулянскому кажется симптоматичным внимание к фигуре Фрейда, выходящее далеко за пределы психоаналитического или вообще интеллектуального мира, ставшего – уже давно – своего рода объектом массового сознания. И здесь я бы не ограничился отмеченными Смулянским массовыми биографиями Фрейда, но вспомнил бы и о самого разного рода мифологизирующих или травестирующих жестах как в рамках массовой, так и постмодернистской культур. Особое место в такого рода присвоении фигуры Фрейда занимают отнюдь не теоретические концепции и не тонкости аналитической практики, но разного рода моменты – сугубо частные и личные, но могущие быть воспринятыми как скандальные. В этом смысле Смулянскому оказалось важным говорить о «наличии у Фрейда какого-то желания, которое не укладывается в сформированные им самим требования к практикующему анализ».

Таким образом, заданная лакановским высказыванием и находящаяся в постлакановской интеллектуальной перспективе работа Смулянского так или иначе концентрирует внимание на Фрейде, не столько прямолинейно биографическом, сколько осознанном в качестве универсальной модели психоаналитика (а может, и вообще единственного аналитика в «чистом виде»). Из этого могли бы быть выведены самые различные, весьма интересные сюжеты, которые, однако, увели бы автора далеко от заявленной темы. Тем более что, как справедливо указывает автор, «никакой философии» у Фрейда не было, следовательно, многие вещи были бы искусственно вчитаны (и постоянно вчитываются! ) в тот контекст, где вовсе не подразумевались.

Смулянский, подступаясь с разных сторон к проблеме, в конечном счете фактически говорит о незавершаемости анализа, которая становится важным вопросом к психоаналитической практике вообще. «Несистемное» рождение психоанализа основано на «желании Фрейда, проходящем свою доаналитическую фазу уже в период его работы с пациентами». При этом желание аналитика не совпадает с желанием Фрейда: «Этому несовпадению аналитическая теория обязана своим появлением, а субъект – надеждами на изменения, к которым Фрейд стремился в своей практике», однако: «Именно желание Фрейда лежит в наиболее глубоких структурных основаниях аналитической практики».

Смулянский завершает работу в общем-то требованием к рефлексии над позицией аналитика, что, по его мнению, способно помочь разобраться с самой сутью «происходящего в психоанализе». Мне представляется это пожелание скорее утопическим, поскольку, как отмечает сам автор, даже мощнейшая лакановская интенция не привела к принципиальным трансформациям. Вероятно, психоанализ как самозамкнутая система не способен без утраты своей сущности на радикально революционные изменения, но только на их паллиативы, сколь угодно значимые. Любые же действительные революции грозят вывести психоанализ из собственных границ (чему подтверждением многие еретические изначально движения в психоанализе, впоследствии выросшие в совершенно независимые практики, тоже, впрочем, как правило, проблемные), и в этом смысле выход непредставим.